В церковь он не ходил, и в Бога, видимо, уже не верил, и не было у него духовника, некому было покаяться в грехах, некогда поразмыслить над ними. Самый страшный грех -- грех гордыни -- обуял душу, а ведь склони он непокорную голову даже перед потаенной иконой, возможно, и навели бы его молитвы на мысли о греховности содеянного и ежеминутно творимого. Но нет, не до того было. Он даже один, наедине со своими мыслями боялся остаться, звал к себе клевретов и подхалимов, искал успокоения в беседах с ними. Так и уходило счастье человеческое, заменялось деловитой суетой.
Вращение в системе власти создавало веселое мелькание в глазах, но от этой ряби настоящее дело не сдвигалось вперед ни на йоту, а лишь обрастало грязью. Как не работала в социалистической системе ни одна деталь, так не работал и Лысенко, оставаясь всё тем же полуграмотным знатоком из народа, кустарем-самоучкой. Уже первая его работа была построена на обмане, подделке, а вовсе не была "открытием агронома Лысенко", как трубили газеты, и как до сих пор многие наивно полагают (5). Не обрастал он знаниями и позже, не смог стать настоящим ученым. Так выстраивался порочный круг -- плохое образование -- отсутствие в последующем стимулов к самостоятельному росту -- замена необходимости движения вперед в науке движением вверх по лестнице власти -- а там, только бы удержаться, только бы не упасть. Вырваться из круга можно было на начальных этапах, но тут помешала социальная среда, открывшая ворота для середняков, посредственностей, серостей, лишь бы они были своими, и одновременно перекрывавшая все пути для образованных, продуктивных, но "не-своих".
Личные устремления этого человека, его недюжинная работоспособность, крестьянская смекалка и выносливость могли бы помочь его самосовершенствованию. Но оказавшись замешанными на самолюбии, всё более перераставшем в болезненное тщеславие, эти свойства характера постепенно редуцировались в банальное упрямство и нежелание слушать кого бы то ни было, кто брался учить его уму-разуму. Он потерял самокритичность -- качество абсолютно необходимое ученому, окружил себя льстецами. Они называли его гениальным человеком, а ведь правильнее было сказать, что он всё более превращался в ограниченного человека, в гениальную посредственность.
Середняки взяли власть, выдвинулись во всех сферах жизни, стали триумфаторами в массе, а отсюда проистекала массовость признания Лысенко как яркого представителя посредственности. Блистал же он лишь словесными императивами и был готов ежесекундно идти на подлог, лишь бы не утерять не по праву захваченные позиции. Конечно, середняка не советская система породила. Но она призвала их в науку, дала им преимущества в занятии мест и в институтах и в академиях, так что весь феномен лысенкоизма был чисто советским. "Середняк пошел в науку" -- этим сказано всё.
Но не только в науке Лысенко остался навсегда серым. И в другой сфере бытия -- в обыденной жизни он свою серость не поборол. Его личная жизнь, как и жизнь его кумира Сталина, была убогой. Всё, что так ценимо людьми иного, высокого стиля -- искусство, музыка, книги, радость дружеского общения, взлеты духовной жизни, даже пылкая любовь к женщине -- всё осталось вовне, не коснулось его. Его жена была такой же серой посредственностью, как и он сам. Их трое детей выросли кичливыми, они унаследовали его тщеславие и ожесточение, где только можно разглагольствуют о величии их непонятого, опередившего своё время родителя, а как только прослышат о публичных упоминаниях ошибок Лысенко, строчат протесты и опровержения.