Раскрывая разительный контраст между положением в партии сразу же после революции и при сталинском режиме, Троцкий напоминал, что в годы гражданской войны, когда старые господствующие классы боролись с оружием в руках, когда их активно поддерживали империалисты всего мира, в партии развертывались открытые дискуссии по самым острым вопросам: о Брестском мире, о методах организации Красной Армии, о профсоюзах, о составе ЦК, о национальной политике и т. д. Почему же теперь, после разгрома эксплуататорских классов, «нельзя допустить обсуждения вопросов о темпах индустриализации и коллективизации, о соотношении между тяжёлой и лёгкой промышленностью или о политике единого фронта в Германии? Почему любой член партии, который потребовал бы созыва очередного съезда партии, в соответствии с её уставом, был бы немедленно исключён и подвергнут репрессиям? Почему любой коммунист, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы немедленно арестован? Откуда такое страшное, чудовищное, невыносимое напряжение политического режима?» [775]
Троцкий писал, что в полном противоречии с марксистской доктриной, согласно которой по мере успехов социалистического строительства диктатура пролетариата должна превращаться в «полугосударство» и отмирать, т. е. заменяться действительно равноправным и всеобщим участием всего населения в управлении обществом, от такого управления оказались отстранены не только массы, но даже правящая партия. При этом «сталинцы не только не отваживаются утверждать, будто диктатура приняла за последние годы более демократические формы, но, наоборот, неутомимо доказывают неизбежность дальнейшего обострения методов государственного насилия» [776].
Действительные причины непрерывного усиления государственного принуждения, переросшего в личную террористическую диктатуру, кроются в угрожающем росте народного недовольства политикой Сталина, вылившейся в прямые преступления, направленные против народа. Раскрывая социально-экономические причины и внутреннюю логику этого процесса, Троцкий писал: «Преувеличенная и несогласованная индустриализация подкапывала основы сельского хозяйства… Опыт скоро показал, что коллективизация отчаяния не есть ещё социалистическая коллективизация. Дальнейший упадок сельского хозяйства ударил по промышленности. Для поддержания неосуществимых и несогласованных темпов понадобился усиленный нажим на пролетариат. Освободившись от материального контроля массового потребителя (под таким контролем Троцкий имел в виду прежде всего рынок.— В Р.) и от политического контроля производителя, промышленность приобрела сверхсоциальный, т. е. бюрократический характер. Она оказалась в результате неспособной удовлетворять человеческие потребности даже в той степени, в которой удовлетворяла их менее развитая капиталистическая промышленность. Сельское хозяйство ответило импотентным городам войной на истощение. Под вечным гнётом несоответствия между напряжённостью своих трудовых усилий и ухудшающимися условиями существования, рабочие, колхозники и единоличники теряют интерес к труду и проникаются раздражением против государства. Отсюда — именно отсюда, а не из злой воли „осколков“ — вытекает необходимость внесения принуждения во все клеточки хозяйственной жизни (усиление власти директора, законодательство о прогулах, смертная казнь за расхищение колхозниками колхозного имущества, военные мероприятия при посевах и сборе урожая, принуждение индивидуальных крестьян уступать лошадей колхозам, паспортная система, политотделы в колхозной деревне и пр. и пр.)» [777].
Главной причиной возникновения бюрократическо-тоталитарного режима Троцкий считал то обстоятельство, что в стране, прошедшей через Октябрьскую революцию, привилегии меньшинства можно охранять лишь с помощью беспощадного насилия над массами. Сохранение этого режима неминуемо порождает гигантские экономические издержки. Если советская демократия является жизненной потребностью здорового развития планового хозяйства, то бюрократические методы управления неизбежно «таят в себе трагические хозяйственные сюрпризы» [778].