Я взяла его за руку.
– Выйдем ненадолго, пока Виола пытается отпраздновать событие бутылкой вина и засохшим черносливом.
Теодор, спрятав усмешку, кивнул, и мы вышли наружу. На улице стоял морозный вечер. Может, из любопытства или в тоске по прошлому мы направились к общественным садам. Наверное, это была плохая идея. Повсюду – среди розовых кустов и фонтанов – клинышками торчали палатки и шалаши, временное убежище для зимующей армии. Лишь самшитовый лабиринт остался нетронутым, и я задумалась – скоро ли и здесь появятся навесы из сосновых веток для тех, кому не хватило ночлега.
– Последний раз мы приходили сюда, – медленно сказал Теодор, – когда Виола устраивала вечеринку в честь принятия закона о реформе.
– Тогда мы думали, что все закончилось, – вздохнула я.
– Мы были наивны и глупы. – Теодор остановился, наблюдая, как несколько солдат раздувают потухший костер.
– Возможно, мы не поумнели, если и теперь думаем, что все закончилось.
Мы повернули за угол и увидели оранжерею.
– Я все гадала, уцелела ли она… – призналась я. – Не хотела ничего говорить, даже боялась надеяться.
Я осторожно толкнула створку двери, которой мешал открыться разбитый горшок, и вошла внутрь. Закат раскрасил яркими красками стены и потолок, обласкал землю; большинство растений без полива просто засохли.
Я нежно погладила выживший цветок – кактус из Восточного Серафа, что покрылся крошечными желтыми бутончиками.
– Вряд ли у меня появится время, чтобы вернуть оранжерее былое великолепие. – Вынув из кармана перочинный нож, Теодор срезал стебель карликовой розы. – Никакого сока. Сухая как хворост.
– Ты разочарован, и это нормально, – помедлив, сказала я.
Теодор тем временем обнаружил, что из всей оранжереи еще живы лишь кактусы да несколько болезненного вида оливковых деревьев.
Я продолжила:
– Потери в войне мы понесли не только на поле боя. Кристос говорит, из архива украли редкие, ценные книги. Мы их не получим обратно. Приостановлено обучение в университете. Готова поспорить, зерна в этом году на продажу нам удастся выделить немного, а уж вина и сидра – и подавно.
– Наше правительство – это карточный домик, что вот-вот рухнет. Люди потеряли средства к существованию, а главное – свои семьи. На восстановление экономики уйдут годы. По сравнению с этим засохшие цветы просто ерунда, которая не стоит внимания, – вздохнул Теодор.
– Но тебе не все равно, – тихо заметила я.
– Мне плевать! Сколько тысяч убитых, раненых, потерявших руки и ноги? Как будут выживать вдовы и сироты? Сколько разрушено предприятий? А у меня погибли оранжерейные цветы, какое горе! Не поставить ли нам памятник моей призовой карликовой гортензии?! Правитель Галатии не должен переживать о таких мелочах.
Я попыталась найти нужные слова, желая объяснить, что потери – даже самые смертельные и разрушительные – бывают разными. Разрозненные семьи, друзья, что больше не разговаривают друг с другом, украденные книги, невыжатый сидр, пропущенные дни рождения детей, редкие сорта растений, что погибли по недосмотру.
– На восстановление отнятого войной потребуется много времени. Даже дар, который ты усердно взращивал, чтобы помочь Галатии.
Теодор устало опустился на скамью, уронив ржавую садовую лопатку. Он отшвырнул ее в сторону.
– Я мог бы постараться получше.
– И еще постараешься. Но для начала ты должен был сделать то, что сделал, – вздохнула я.
Оранжерея уцелела, инструменты тоже, все легко подлежало восстановлению. Хотя нет, нелегко. Та легкость, что когда-то позволила Теодору изучать и развивать его искусство, была фальшивой. Она достигалась благодаря замалчиванию глобальных проблем, что привели к расколу страны. Придется совсем нелегко, однако я все же искренне надеялась, что когда-нибудь мы вернемся к мирной жизни.
– В один прекрасный день нам снова понадобятся оранжереи.
– Это не вещи первой необходимости. – Теодор повертел в руках пустой керамический горшок для цветов.
– Ну конечно, нам необходимы архивы, сады и университеты – какой смысл народу управлять свободной страной, если он не может вкладывать в красоту, знания и искусство? – Я забрала у Теодора горшок и стряхнула с донышка грязь, что забила дренажное отверстие.
– Ты об этом? Горшок без цветка так же скучен и пуст, словно жизнь, в которой нет места иным помыслам, кроме как о хлебе насущном.
Я невольно рассмеялась, но вспомнила серафскую поговорку Сайана о вещи, что не может выполнить свое предназначение.
– Это чашка с дырявым дном, Теодор.
Он в замешательстве посмотрел на меня, потом вспомнил и печально улыбнулся.