К'астилль уставилась в лицо Чарли, изумленно покачивая головой.
— На Заставе она справедлива, — непривычно раздраженным голосом возразила она. — Если я лишусь пальца, не пройдет и месяца, как регулирующие клетки моего организма зафиксируют изменение и заложат его в мои яйцеклетки. Этого же пальца не будет ни у моих детей, ни у их детей, и так далее. А может, отсутствие пальца будет передаваться через поколение, потом исчезнет и появится вновь лишь через много поколений.
Теперь пришла очередь Чарли смотреть на собеседницу широко раскрытыми глазами. Что это — реальная, подлинная биология Ламарка? Новость казалась невероятной, но многое объясняла. У Чарли возникло желание убеждать собеседницу в обратном, заявить, что это только суеверие, что она заблуждается. Но эти существа творили чудеса в биологии. Они располагали проверенными знаниями. Мысли начали приобретать в его голове некоторый порядок. Открытие имело ни с чем не сравнимое значение. Ламаркизм! Вот в чем причина их умения изменять и создавать живые организмы, вот его основа и сердцевина. Как просто, должно быть, создать новое, еще невиданное животное с помощью простого хирургического вмешательства! Должно быть, они стали мастерами биоинженерии еще до того, как изобрели микроскоп и научились воздействовать непосредственно на гены.
Все это мгновенно пронеслось в голове Чарли.
— Невероятно, К'астилль, — пробормотал он. — Это настолько неожиданно и поразительно, что у меня нет слов. А последствия… Господи, да им нет конца!
Люсиль перевела взгляд со своего товарища на К'астилль и обратно. У нее возникло ощущение, что вот-вот им всем откроется страшная истина.
— Чарли, К'астилль, а в чем дело? Вы оба выглядите такими удивленными. Развитие аборигенов Заставы и людей шло разными путями, ну и что из того?
— Люсиль… — начала К'астилль, тщательно подбирая слова, — мы с Чарли только что обнаружили факт, который объясняет множество различий между нашими народами. Вы отличаетесь от нас настолько, что я и не подозревала о такой возможности. Мы, зензамы, удивлялись вашему недостатку знаний о живой жизни. Но теперь я понимаю: требуются десятки поколений, чтобы закрепить хотя бы незначительное изменение в земном организме. А учитывая другие сложности такой работы, я поражена вашему прогрессу.
Чарли не слушал ее — тысячи идей роились в его голове.
— Медицина! — вдруг воскликнул он, настолько охваченный возбуждением, что не задумывался над смыслом своих слов. — Если теория Ламарка справедлива, запрет на медицину приобретает смысл! Ошибка неопытного врача искалечит не только одно существо, но и все последующие поколения. Первые эксперименты, скажем, нечто вроде бурения дыры в черепе, чтобы выпустить злых духов, могли оставить шрамы в буквальном смысле на целую вечность. Если гены были рецессивными, то давние искусственные генетические пороки, приобретенные увечья, вроде этого, оставались бы в дормантном состоянии. Но когда-нибудь они развернулись бы — неизвестно когда, может, через десяток поколений!
— Так и происходит, — мрачно подтвердила К'астилль. — Вплоть до нынешних поколений мы платим за ошибки неумелых ветеринаров, совершенные тысячи лет назад. Есть множество легенд о самоуверенном глупце, который пообещал прогнать болезнь и оставил пациента безнадежным калекой, вынужденным передавать свое уродство генам всех потомков.
Мощный хвост К'астилль раздраженно застучал по траве. Внезапно она словно увеличилась в размерах, стала более свирепой, чужой, незнакомой, чем минуту назад.
— Люсиль, тебе придется ответить на самый отвратительный из вопросов. Слова Чарли подразумевают, что среди людей медицинская практика разрешена. Это правда? Неужели вы охотно и без стеснения позволяете ветеринарам играть с вашим организмом?
Люсиль поборола искушение солгать, понимая, что честный ответ принесет ей одни неприятности. Но она вспомнила о Пите Гессети. Они не делали попыток скрыть повязку, наложенную Чарли. И даже если бы они не лечили Пита, убрали бы повязку, как они могли бы избежать объяснений по поводу человеческой медицины?
Хуже того, К'астилль относилась к Люсиль с доверием и сама заслуживала его — это требовало, чтобы Люсиль сказала правду, пусть даже горькую правду. Наконец Люсиль заговорила — медленно, с трудом подбирая каждое слово:
— Нет, запрета на медицину у нас не существует. Мы называем наших «ветеринаров» врачами и высоко ценим их труд. В своем роде умение наших целителей сравнимо с вашими познаниями в биоинженерии. Врачи уничтожили множество болезней и причин смертности. Медицина приносит нашему народу огромную пользу, и для таких существ, как мы, не было причин запрещать целительство.
Эти слова заставили К'астилль содрогнуться — так, как если бы Люсиль сказала о том, что нет ничего дурного в избиении младенцев или убийстве.
— Отвращение кипит внутри меня, — произнесла К'астилль на родном языке.
— К'астилль, не суди нас так строго, — перешла Люсиль на английский. — Мы живем иначе, чем вы. И ваша и наша культура складывались под воздействием биологии. Мы неоднократно слышим о частых, даже заурядных самоубийствах и убийствах ваших стариков. Об этом мы ни разу не говорили, ибо никому не дано судить о том, чего он не понимает. Я до сих пор ничего не могу понять. У людей убийство считается вопиющим преступлением, самым страшным из грехов. А твои жалобы на нигилистов вполне умеренны, словно ты лишь отчасти не одобряешь их обычаи. Мне же они кажутся безжалостными, безнравственными убийцами.
Раньше целители зензамов убивали и калечили, и потому вы запретили медицину. Ладно, пусть будет так. Значит, вы готовы умирать от инфекций, ран и болезней, хотя вполне способны вылечиться от них. Но судить вас я не собираюсь.
У нас врачи спасают жизнь нам и нашим детям, приносят огромную пользу. И я не стану извиняться за них или за нас.
Прежде чем ответить, К'астилль издала гортанное и низкое восклицание.
— Ты говоришь, что у вас не допускаются самоубийства и убийства людей, которые достигли Разделения, стариков, как ты их назвала. Такие поступки вы называете безнравственными. Но разве честь и нравственность допускают, чтобы им позволяли страдать, впадая в безумие?
— Ты сама ответила на свой вопрос. У нас старики редко страдают психическими расстройствами. Да, такие встречаются, но их число слишком мало.
— Значит, люди остаются в здравом рассудке после Разделения, после того, как они становятся ростками? — В голосе К'астилль прозвучало неподдельное изумление.
Момент был напряженным. Люсиль приоткрыла рот, желая ответить, но тут же все поняла и воззрилась на К'астилль. Внезапно все встало на свои места: загадочные замечания, трудности аборигенов в изучении чужой речи, отвращение к Разделению — все вдруг приобрело смысл. Ужасный, невозможный смысл. Люсиль требовалось время подумать, но времени не было. Упускать момент не стоило.
— Чарли, К'астилль, я только что все поняла! — воскликнула она. — К'астилль, произошло серьезное недоразумение — причем по моей вине, ибо все понимание вашей культуры основано на моей работе, узнанных мною значениях слов вашего языка. Я совершила досадную ошибку. С первого дня я слышала слово «Разделение» и сочла его эвфемизмом, приукрашенным, приемлемым названием смерти. Но я ошиблась. Значит, Разделение — это что-то иное?
— Смерть! — изумленно повторила К'астилль. — Да нет же! Разделение — это… это месть, которой Жизнь подвергает нас за наш разум. Это отправная точка философии нигилистов и других подобных групп прошлого. Для них смерть является желанным бегством от Разделения. Наши ученые говорят, что нас никогда не будет столько, чтобы создать культуру, основанную на городах, потому что многие станут искать спасения в смерти.