А мы — оба — были ее орудиями.
Я ходила, побрякивая мечами, словно обалдевший от зазнайства самурай, глядела гоголем и разговаривала через губу. В свободное от бесед с принцессой время вела что-то вроде семинара для дворцовой стражи. Учила долбаков собирать улики на месте преступления и распознавать злоумышленника по взгляду исподлобья и городской грязи на башмаках. Шерлок Холмс хренов.
Дубина уже успел срубить головы паре высокородных господ. Эффектно все проделал — с фонтаном крови из шеи и воплем "Хайя!" Артист. Авось больше не полезут, карьеристы. Пусть поднимаются по иерархической лестнице как положено, своими ногами, а не на загривках наемных убийц, подосланных к пожилой женщине в час молитвы.
С тех пор, как за расследования и казни отвечали мы, покушений больше не было. Город притих, точно пес, выпоротый хозяином за сожранную пару сапог.
Будь у меня или у Дубины мечта осесть где-нибудь на приличной должности с хорошим жалованьем, в холе и почете… мы бы и тогда здесь не остались. Неуютное это было место. Богатое, обустроенное и неуютное.
А самое главное, чего на этой территории не было — так это безопасности. В городе, придавленном могучей приземистой тенью правительницы, был слишком спертый воздух. Спертый и наэлектризованный.
Сегодня мы в кои-то веки получили день свободы от трудов своих… нет, не праведных. Кровавых. Получили и пошли себе. Подальше от городских стен. Возле которых спешно сооружали новую плаху. Старую Дубина изругал так, что в верхних покоях слышно было. Каменщики-плотники радостно набросились на строительство лобного места. А городской архитектор с нежностью в голосе поведал нам, что давно мечтал возвести вокруг плахи… амфитеатр. Задним рядам, понимаете ли, не видно, как казнят. Все удовольствие от зрелища пропадает.
Мы выматерились и ушли. На реку.
Река словно не ведала, по какой земле течет. Игривая, чистая, нахальная речка. Болтливая до невозможности. Она почти примирила нас с жизнью. Вот так бы скинуть с себя все эти знаки отличия, все это начищенное железо, да и пойти вниз по течению, питаясь подножным кормом и свежей рыбой…
— А ты не знаешь, Кордейра любила сказки? — спросила я Дубину.
— Как ребенок! — усмехнулся он.
— Значит, мы ее все-таки найдем.
— С чего ты решила?
— Вот с чего! — я протянула руку и указала Геркулесу на плес у реки. Перед нашим обалделым взором из воды на песок вышла… зеленая лошадь. Довольно упитанная лошадка цвета водорослей, с холеной гривой и серебряными копытцами. Агиски* (Они же эквиски — в ирландском фольклоре водяные лошадки, которых ни в коем случае нельзя подпускать к воде, иначе агиски утащит своего седока на дно и там разорвет на кусочки — прим. авт.)!
Агиски кокетливо прохаживался перед нами, демонстрируя лоснящиеся округлые бока и спину, широкую, будто диван. Замирал на несколько секунд, потом поворачивал голову и словно кивал: ну что же вы? Ну когда же вы? Ну как же можно быть такими непонятливыми?
— Садимся? — шепотом выкрикнул Дубина, приняв позу для низкого старта.
— Стой, дуррак! Утопиться решил? — я схватила его за ремень и потянула назад.
— Я умею плавать… — обиженно протянул он.
— Знаю я, что ты умеешь. Агиски топят ВСЕХ. Не подходи к этой твари. Нам не надо на нее садиться. Нам надо… в лес.
— А я думал, он нас к Кордейре отвезет…
— Довольно уже и того, что он к нам вылез. Тебе все сразу нужно. Ножками походишь.
— Опять ты меня путаешь, — пожаловался Дубина и поднялся, поправляя ножны.
— Я не путаю. Я надеюсь, что ты начнешь не только смотреть глазами, но и думать головой. А пока ты головой только ешь, господин палач. Впрочем, можешь считать себя уволенным с городской службы ввиду гибели от рук… лап… копыт нечистой силы.
— Э-э-э, нет, им меня не взять!
— Взять, взять. Бросай свои бебехи на песок. И плащ тоже. — Я судорожно стягивала с себя форменный вышитый колет.
Когда все это добро найдут на изрытом копытами песке, а следы будут вести в воду… Ох, и взгрустнется же ее высочеству! Лишиться таких квалифицированных извергов — причем сразу обоих!
— Что, и штаны снимать?
— Штаны можешь оставить. Пойдешь налегке, в рубахе.
— А ты что, тоже… увольняешься?
— Нет, до пенсии останусь! Долго будешь глупости спрашивать?
В общем, как я ни старалась показать Геркулесу, что в один миг просекла все запутанные обстоятельства дела, просекла я только одно: лес вокруг города был ВОЛШЕБНЫМ. Но если Кордейра где и прячется от своего адски практичного двойника, то именно здесь. В волшебном лесу, нашпигованном нечистью и нежитью. Это по мнению горожан и крестьян они и нечисть, и нежить. А по мнению Кордейры — "матушкино благословение", бендит-и-мамай* (В британской мифологии представители волшебной расы фейри, крадущие детей и лошадей — прим. авт.), дивные созданья, живущие в гармонии с природой. Самое место для нашей Корди.
Надо углубляться в лес. Оставить при себе минимум железа и идти туда, где нас встретят тучи фей, орды эльфов, полки баньши и табуны агиски… Веселая перспективка.
Наконец-то мне стало страшно. Я уж и забыла, каково это — испытывать чистый, первобытный страх, без всяких полезных примесей типа надежды на свое хитроумие и выносливость.
Перед нечеловеческой логикой все наши увертки бессильны. Мы идем в этот лес голые, несмотря на штаны-рубахи и на некоторое количество оружия, прихваченного просто по привычке всюду ходить вооруженными. Даже во дворце принцессы-жабы мы не были в такой опасности — да что там, во дворце вообще никого опаснее нас не было, включая саму принцессу. Зато здесь мы можем найти смерть под любым кустом. Волшебный лес ждал, раскинув обманчиво ласковые объятья.
Мы с Дубиной переглянулись — и пошли. Через речку, через брод, по тропинке — и вперед. Где-то там, в самой пасти леса, нас ждала Кордейра.
Глава 5. Обиды настоящего времени
Мореходу, видать, мало того, что я чуть в ванне не утонула. Он пришел ко мне в сон. И с порога сна начал ругаться.
— Вот, так и знал, — ворчал он. — Опять мысли о будущем. Когда тебе в башку ни заглянешь, там всегда одно и то же — будущее! Будущее! Настоянное на прошлом и такое же неприглядное. Как будто настоящего нет. Ты не живешь, нет — ты из одной ловчей ямы в другую перебираешься. Естественно, все мысли у тебя об одном — о побеге! Что ж, будет тебе побег. Ты у меня побегаешь так, что запросишься обратно, вот в эту Венецию, вот в эту постель, вот в это сегодня и больше не станешь пренебрегать сегодня, потому что завтра для тебя важнее, а вчера — страшнее…
Он еще какое-то время доругивается, но я уже не слушаю. Просто сижу на выщербленных ступенях, спускающихся из монастырских ворот прямо в воду. Все здесь изъедено, изгрызено водой — доски причалов, бревна, подпирающие фонари… Как будто вода и время — два хищника, а Венеция — добыча, которую они рвут на части, а добыча и не сопротивляется, потому что давным-давно мертва. Когда-то она была другой, и преследователей своих в погоне изматывала, и в жилах у нее текла живая горячая кровь, а не сонная забродившая водица, но все кончилось, кончилось безвозвратно — и для Венеции, умершей и превратившейся в падаль, в добычу времени и вод, и для многих других, чья посмертная судьба ничуть не более завидна.
— Зачем ты меня сюда притащил? — обрываю я показушное ворчание Морехода. Хватит изображать заботливую мамочку (тем более, что я не знаю, что такое ЗАБОТЛИВАЯ мамочка), пусть переходит прямо к цели. Прямо. Насколько он вообще способен на прямоту.
— Сегодня или вообще? — интересуется Мореход, оборвав свои нотации на полуслове.
— Зачем ты притащил меня в Венецию? — медленно повторяю я. — И не вздумай взвалить выбор на Дракона — он орудие. Может, твое и мое, может, только твое, но орудие. ЗАЧЕМ тебе нужна Венеция? ЧТО ты хочешь ею сказать? Отвечай! И постарайся в кои веки не путать следы. Даже если для тебя это противоестественно.