— В любовников? — Глаза Дубины, казалось, выскочили из орбит и завращались в воздухе. — Этих-то ребятишек?
— Там, в горах, — слабо вздохнула Кордейра, — есть разные существа. Тролли. Кобольды. Огненные духи. Не все они похожи на детей. Многие огромны, как скалы. А некоторые красивее даже самых красивых людей. Раньше она затягивала в водоворот случайные жертвы. Тех, кто увидел свое отражение в воде. Но ей этого мало. Она велела мне собрать их у озера и создать водяное зеркало. Чтобы они вошли в него…
— Ага. Строем! — присвистнула я. — А знаешь, что, малыш? Создай-ка ты это зеркало. Для меня лично. — Я подмигнула Кордейре.
— Я с тобой! — встрепенулся Дубина.
— Со мной, со мной, куда ж ты денешься, — пробурчала я.
Вот он и пришел, час моей битвы за себя и за друзей. Пускай мир не рухнет, если я ее проиграю. Кордейра останется здесь, и если я не вернусь — если МЫ не вернемся, убережет волшебный народец от проклятых зеркальных чар. Словом, от моей победы ничего, по большому счету, не зависит. В фэнтези так не бывает. Герои идут биться как минимум за сохранность вселенной. А я?
А я иду мстить. За свою изгаженную юность. За отнятую любовь. За испорченный характер. За дурные привычки, навязанные мне жизнью, потому что «маменька» у меня была больная на всю голову нарциссическая сука. За все, что я еще надеюсь вернуть, если только броллахан, тьфу, Мореход сказал правду.
Может, это не самая эпическая цель. Нет в ней возвышенного благородства и дурацкого дзэн с принятием мироздания как оно есть. Зато есть примитивная человеческая идея воздаяния за грехи.
Ох, и нагрешила ты, чертова пустышка, за время проживания в чужом мире! Никакой ложкой не расхлебать. Пора нам посмотреть, какие магические фокусы ты прячешь в широких рукавах жемчужной парчи…
По-хорошему, тут бы мне и шагнуть (вернее, вползти — ламией-то я быть не перестала) в поднимающееся из вод зеркало, и принять ужасный бой, и победить в нем, или пасть героическим образом, сжимая окровавленными руками окровавленный же меч (или, по крайней мере, сжимая окровавленными руками обломанные ядовитые зубы), но одну из стен напротив нас точно пляской святого Витта поразило.
По камням прошла рябь, в трещины пахнуло огнем, выступы сложились в лицо — и прорезавшаяся в глыбе гранита Каменная Морда заговорила.
— Привет! — сказала она, уверенная: сейчас все мы кинемся целовать ее гранитно личико.
— Давно не виделись! — откликнулась я, даже не предполагая, что мне принесет эта встреча.
Глава 16. Остров, окруженный смертью
Сегодня прилетает Хелене. У нее ветер в голове, электрические искры в волосах, огромный сак в багаже, а в саке — вся ее прошлая жизнь. Бесценный никчемный хлам, ключи к замкам, оставшимся за предыдущим самолетным трапом, в предыдущем доме, в предыдущей судьбе. Я восхищаюсь моей будущей невесткой. Она настоящая фехтовальщица.
А я — вышивальщица.
Такие, как Хелене, обрубают прежние судьбы одним ударом. Уходят из нагретого, привычного, лишь слегка жмущего и слегка натирающего бытия в новое, неопробованное, единым взмахом режущей кромки рассекая ткань существования. Без оглядки. Без примерки. Без сомнений.
У таких, как я, с прошлого холста в новую судьбу прорастают зеленые стебли и морщинистые стволы, летящие пряди женских волос, хлопающие на ветру флаги, простертые в мольбе длани, вытянутые в ударе копья и дребезжащие струны мандолин. И я по стежку, по миллиметру перешиваю, переиначиваю вчерашние, саднящие рубцы воспоминаний в клубы дыма, в тающие облака, в слои тумана, в оседающие под солнцем тени. Немало времени пройдет, прежде чем все они растворятся в пейзажной кулисе, а я войду в новую жизнь — вся, целиком.
И если Хелене понадобится игла, я отдам свою. А если она одолжит мне меч, я приму с благодарностью. Мне надо научиться экономить время. Силы и глаза не те, чтоб вшивать каждую устарелую линию в контекст нового сюжета.
Я сижу перед лампой Тиффани, включаю и выключаю лиловый купол, гранатовые глаза бронзовокрылых стрекоз на нем вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут. Я маюсь. Мне, вышивальщице, трудно браться за ножницы и резать по живому узору. Хорош он или плох, а я потратила столько… всего, чтобы его создать. И вот, судьба мне говорит: это не узор, это метастазы, они меня убьют, спаси меня, отрежь все, что растет в меня гнилыми щупальцами, ядовитыми иглами, пухлыми язвами, ты же можешь, зачем тогда тянешь, или я тебе не нужна совсем?
Нужна. Боже мой, как же ты мне нужна, новая жизнь, новая стезя, новые глаза в зеркале, новые люди рядом, как мне нужно все, что ты прячешь в рукавах, доставай свои тузы, мне давно нечем крыть, одна мелочь на руках, да-да, я уже ищу ножницы, я уже держу их в руках, я уже заношу их над краем, я уже ровняю ткань рукой, вот только слезы застят мне глаза и то, что казалось узором, а разрослось опухолью, расплывается и стекает по щекам из-под опущенных век…
Я должна быть другой, бодрой и оживленной. То есть все, ну все — и люди, и нелюди — сделали свое дело и ждут, чтоб я была хищной и сосредоточенной, точно полководец перед битвой. Впрочем, я и есть полководец перед битвой. И после битвы. Смотря какую вселенную взять.
Здесь, в несотворенной реальности, закончилась моя Тридцатилетняя война. И, как оно в подобных кампаниях водится, ни одна сторона не победила. Победой оказалось само по себе прекращение военных, полувоенных и околовоенных действий. Моя жизнь лежала в руинах и просила передышки, пока я, словно мамаша Кураж, видела лишь колею, по которой двигались полковые обозы. Всё. Можешь остановиться, скинуть лямку с плеча и идти себе прочь от колеи, в степь и в лес, налегке и в одиночку. Никому больше не нужны твои припасы. И защита твоя — тоже никому. Войска противника перестали терзать то, что тебе дорого. Твой Гера, твоя Хелена, твои сестры и твоя кошка в безопасности. Теперь они справятся и сами по себе. Даже кошка, на которую давно положила глаз Майя Робертовна.
Значит, можно и нужно уходить в мир, где твое порождение, твоя зазеркальная двойняшка и во сне не отпускает рукоять меча, меряет дороги неутомимыми ногами, глядит на горизонт сверху, ищет способа убить свою мать. Нет у нее другой матери, кроме этой, только она в это не верит и не поверит никогда, даже увидев разъятый труп вполне земной женщины, доверху наполненный стандартным набором внутренностей, — даже тогда Викинг не пустит в себя мысль: это была моя мать! И не надо ей знать правды. Довольно и того, что ты, Ася, знаешь, что такое зазеркальный эльф — существо, сотканное из дурных слов, сказанных матерями своим дочкам, когда те были слишком малы, чтобы дать сдачи… А Викинг пусть думает то, от чего сердце ее не станет кровоточить в предрассветном мраке.
В любом случае, тамошним созданиям ты нужнее, чем здешним. В сотворенной тобой параллели битва еще продолжается, кровавая, не прикрытая покрывалами словес и балдахинами приличий. Ненависть там очищена от корочки любезностей, брызжет во все стороны и пахнет собой, будто мандарин на морозе.
Ты, только ты в силах нарисовать серебристый зигзаг в воздухе, от которого голова Жирного Хрена начнет заваливаться назад, раскрывая под вторым подбородком вторую алую пасть, грудь расплеснется красной скользкой расселиной, живот вспучится желтыми жировыми пузырями по краю узкой раны. Не Викинг, не Геркулес, не Кордейра, ревнивая пародия на Хелену — ты сделаешь это. Не им, копящим в себе крохи сил, подаренных нижним миром, бороться с тварью, которую ты выпестовала в своем Ид и извергла в новорожденную реальность. Сила просачивается в людей верхнего мира по капле — через суккубов, ламий, драконов, маридов и прочих посланников твоей, Ася, твоей доброй воли, твоего желания защитить, закрыть от смерти собственным телом, наспех преображенным в мифического монстра. И ты кидаешься в противника, словно снежками, воплощениями злобы, гнева, боли, которые годами вызревали у тебя душе, в душе демиурга. А им кажется, что это адские чудовища, лезущие в их мир прямиком из преисподней.