— Да брось! — улыбается он в ответ. — Ты что, Асю не знаешь? Она страшно занятой человек. У нее, кроме нас, еще столько… подопечных. Пошли на кухню. Там пирог пахнет, я отсюда чувствую.
Я, покряхтывая, свернулась калачиком. Все-таки валяться на камнях — совсем не то же самое, что с комфортом устроиться на деревянном паркете. Так же жестко, но не в пример холоднее. Ледяная сырость не просто забиралась под одежду, студила кожу, проникала в мышцы — она просачивалась в кости, въедалась в сердце, в желудок, в печень, останавливала кровь в сосудах. Моя нога соскользнула со ступеньки ("откуда здесь ступенька?" — вздрогнула я) и окунулась в воду.
Это было уже слишком. Ладно, ступенька — может, ударом Викинга меня отшвырнуло на порог проклятой Залы Зеркал? — но вода?! Откуда в этой чертовой зале вода? Да не лужа, а столько, чтоб нога по щиколотку погрузилась?
Все эти вопросы не проносились, а проползали в голове. Будь я в форме, все это и многое другое уже выстроилось бы острым клином и, ткнув хорошенько, заставило мое обмякшее тело открыть глаза и оглядеться. А то и вскочить, спасаясь от опасности. Хотя… что-то я еще могла. Например, разлепить веки и повернуть глазные яблоки — так, словно это были два неподъемных бочонка — в ту сторону, где нога мокла в непредусмотренном водоеме.
Передо мной сверкнула… река.
Узенькая речушка, небрежно упакованная в выщербленный белый камень. А нога свешивалась прямо в нефритовую воду, раздвинув бурые пряди водорослей. И тело уже стремилось следом за ногой. Сил едва хватило, чтобы отползти от края набережной.
"Как же элементарно… в кино… в себя приходят", — ползли неспешные, бесстрастные мысли. — "В себя… герои… после обморока… приходят… быстро… И… не болит… у них… ничего…" У меня болело все, даже волосы. И в то же время ничего не болело по-настоящему, тревожно, указующе — вот он, перелом, разрыв, рана, поберегись! Самой серьезной травмой была шишка на голове. Вторым по сложности ранением обещал стать синяк на коленке.
Я постаралась сконцентрироваться. Но у меня почему-то не получилось. Атмосфера поменялась, что ли? Вокруг больше не пахло опасностью. Пахло покоем. Сном. Благодушием. И немного — затхлостью. Верхний мир никогда не пахнет ничем таким… Даже пустыри. Даже чердаки. Даже заброшенные дома. Верхний мир еще очень молод. Он, можно сказать, младенец среди миров. По сравнению с ним нижний мир… А где это?
От неожиданного вопроса голова дернулась, как будто я чихнула всем телом. Глаза наконец-то распахнулись — и взгляд уперся в невозможную, невозможную, невозможную для верхнего мира картину: старый, покосившийся, крытый замшелой черепицей лодочный сарай. Нет, не старый — старинный.
В той реальности хватало старых, покосившихся зданий. Даже старинных. Но отыскать среди них лодочный сарай, уютно притулившийся к низенькому, обшарпанному, бесконечно прекрасному мостику… И чтобы мостик драгоценным кольцом опоясывал канал, в воде которого пляшут блики, огромные, как блюдца, и золотые, как олимпийские медали…
— Я умерла, — сказала я себе, грязными руками вытирая слезы, ручьем текущие по лицу, тоже грязному. — Я умерла. Совсем. Ну и ладно.
События шли именно так, как и должны идти в раю. Несмотря на наличие тела — неуклюжего и размякшего — я верила, что сподобилась. А пока только и оставалось, что подтягивать, подтаскивать, подталкивать безвольное тело вверх, принимая понемногу вертикальное положение…
Когда головокружение и тошнота прошли, а триллионы иголочек в мышцах отплясали обязательную танцевальную программу, затекшие конечности подняли меня и бездумно понесли к открывшейся в конце набережной лагуне…
— Канал Гвидекка! Это — канал Гвидекка! — назидательно произнесла я, глядя на зеленое мокрое пространство, распахнутое передо мной до самой полоски домов на противоположном берегу. — Большой канал узенький, а этот — широкий.
Произнеся эту мудрую фразу, я уселась на каменное подобие скамейки возле самой воды и принялась обшаривать карманы. Лучшее, что ты можешь сделать после того, как кончилась твоя прежняя жизнь, — это покурить.
Впереди у меня было много времени. Может быть, вечность.
Слово горчило и обжигало гортань вкусом свежесваренного эспрессо из крошечной чашечки: веч-ность… В мозгу оно не помещалось, но сейчас туда ничего не помещалось. Я решила отбросить логику и заняться тем, чем и занимаются люди на новом месте — осмотреться, обжиться, обуютиться. Как кошка вытаптывает круглую выемку, прежде чем лечь.
— Ну что, ты уже оплакала себя? Оплакала и с честью похоронила? — он выскочил на набережную, точно черт из табакерки. Если, конечно, где-то во вселенной производят табакерки, запечатанные соломоновой печатью — или что там удерживает блудных духов?
— Опять ты, х-хулиган! — радостно приветствую я его. — Прокатишь меня? В последний раз?
— Так уж и быть! — кивает Мореход. — Но только чтоб в последний. Надоело извозчиком у тебя работать — туда ее доставь, потом обратно, потом опять туда…
— Последний раз! — твердо говорю я. — Самый последний. Довезешь — и будем прощаться, единственный ты мой.
Зимой море обжигает. Хотя вода так же манит к себе, как и летом. Особенно тех, кто не жил у моря и знает лишь одну его ипостась — ласковая летняя купель, играющая солнечными бликами в безоблачные отпускные деньки. Меня к таким не причислишь. Уже не причислишь. Я почти что морской волк, а, Мореход?
И все равно я стою в воде по колено. А на дворе зима. Зима в Венеции. Тот самый пляж на Лидо, где все и началось. Наверное, правильно закончить все здесь же. Потому я и зашла в воду — попрощаться с морем, которое ЗНАЮ. И даже не с морем — с тобой, Мореход. А заодно и поблагодарить.
Я же не могла победить ОКОНЧАТЕЛЬНО, правда? Такое не побеждают, не убивают, не уничтожают ни хитрыми заклятьями, ни остро заточенными железяками. Такое просто отодвигают с дороги. И идут своим путем, не отвлекаясь на страх, который, собственно, и заставляет нас сражаться, вместо того, чтобы жить.
И пускай, избавившись от боязни поражения и предательства, нельзя избегнуть ни того, ни другого. Главное, ты перестаешь искривлять свою жизнь и разум, за сто верст обходя врагов и предателей прошлых, будущих, настоящих. Больше я не буду бегать в обход — ни сушей, ни водами, Мореход. Я твердо усвоила все, чему учил меня верхний мир в лице равнодушной старухи в шрамах и татуировках: чужое мнение надо мной не властно. Не нужно с ним воевать, повергать в прах и разбивать вдребезги. Пройди насквозь и иди себе. Куда хочешь.
Вот я и решила, как поступить с МОИМ СОБСТВЕННЫМ демоном конкуренции.
Ну, все, Мореход, прощай. Пойду, а то ноги заледенели. Зима все-таки.
— Я уж думал, ты утопиться решила, — раздается за моей спиной бесстрастный голос. — А ты, кажется, решила что-то другое…
Обернувшись, натыкаюсь на сидящего на камне мужчину со смутно знакомым лицом. С темными глазами. Слишком спокойными для человека, рядом с которым женщина заходит по колено в ледяную адриатическую волну. Нет. Просто слишком спокойными для человека.
Он протягивает мне руку:
— Забирайся. Простудишься.
Я хватаюсь за его ладонь и… взлетаю в воздух. А приземляюсь уже на камне. Рядом с почти незнакомым мужчиной и вполне знакомыми сапогами. Я их тут оставила, чтоб походить по воде. Что ж… Невозмутимо усаживаюсь и принимаюсь натягивать носки и обувь. Зимнее море небрежно плещется и пенится у подножия каменной груды, точно посмеивается.
— Выпей. — Рядом с моим плечом возникает рука с фляжкой. Красивая серебряная фляжка в кожаном чехле с тиснением в виде не то ящерицы, не то… конечно же! Впрочем, я давно догадалась.
Я откупориваю фляжку. Крышечка сделана в виде крохотного стаканчика — на птичий глоточек. Я хмыкаю и опрокидываю фляжку прямо в глотку. Лишь бы не лимончелло, итальянская лимонная водка — любой другой напиток я проглочу не поперхнувшись.
— Вот это по-нашему. — Одобрительно произносит голос. — По-драконовски.
Еще бы. Еще бы.