- Ни в чем я не уверена... - вздыхает страдалица. - А ты не возьмешься? Я тебе пытальщиков пришлю...
- Нужны мне здешние пытальщики, - отмахиваюсь я. - У меня любой заговорит. Правду пыткой не вызнают.
- Это откуда ж такие идеи? - усмехается разманежившаяся тиранка.
- Суди сама, госпожа: ты знаешь, что такое боль. Когда тебе больно, ты скажешь и сделаешь все, чего твой мучитель захочет. Будешь, моля об избавлении, колени в церкви протирать. Будешь принимать непроверенные снадобья. Если скажут: ты страдаешь из-за своей... ну... любимой гончей - разве не прикажешь убить зверушку?
- Да я сама ее убью! - охает принцесса. - А что такое гончая? Старшая горничная?
- Почти. Не отвлекайся. Вот и подумай: скажет человек правду, если ему больно?
- Нет. Врать будет все подряд. - Категоричный тон и задумчивый взгляд. Она неглупая женщина. Надо будет подсказать ей пару прогрессивных идей в области дедуктивного метода и психологических тестов. Попозже.
- Я сейчас пойду, сниму эту девку с крюка или на чем она там висит, и, как оклемается, поговорю по душам. - Ох, сколько же сил мне стоит это спокойствие...
- Да нет, ее еще не допрашивали! Дело-то вчера было. Сидит в одиночке, плачет. Может, колдовство на ней какое опробовали. Кругом одни ведьмы. А она - самое то, что ведьме нужно, - девственная, молоденькая... Может, и невиноватая. Но казнить придется.
- Зачем? - нехорошо, ох как нехорошо все складывается!
- Для острастки! - на лице моей хозяйки такое недоумение, словно я спрашиваю, какого лешего она не отречется от трона.
У нас с Дубиной много, невозможно много дел. Вытащить Кордейру не только из темницы, но и из замка, переломить намерение принцессы ее казнить и искать, искать выход из этой дьявольской ловушки размером с целую страну.
Глава 4. Сказка - опасная страна
«Я Одиссей», - думала я, болтая ногами в теплой воде, - «Одиссей, плывущий через моря чудес привязанным к мачте. Зато глаза и уши у меня открыты. Моя команда, отгородившись от мира шорами и берушами, орудует у весел, и я не в силах на них повлиять. Ни единым словом. Они действуют вслепую, а я беспомощна. И все, что вижу и слышу, кажется мне ужасающим из-за этой беспомощности. Моя команда слепа и глуха, она везет меня к чертям собачьим, но я вынуждена это созерцать и стараться не сойти с ума. То есть не сойти с ума окончательно».
- Хватит ныть уже, а? - миролюбиво предлагает Мореход. Он сидит на полу возле ванны, протянув длинные ноги чуть ли не до самой двери в противоположной стене.
Я всегда мечтала иметь просторную ванную. С окном, выходящим на безлюдный, скажем, морской берег. Чтоб созерцать красивые виды, лежа в соленой и зеленой от добавок хлорированной воде.
Здесь окно как раз выходит на море. На море черепичных крыш. И можно лежать в ванне, созерцая черепицу и коченея под ветрами, дующими со стороны Гвидекки[22]. А еще слушать, как вдали наперебой орут чайки и итальянцы, соревнуясь, чьи вопли противней. Так что вожделенное окно закрыто, мечта забыта. Я просто принимаю ванну и беседую со своим внутренним цензором. Который сидит тут же, на полу и греет спину о теплый керамический бок.
- А ты не подслушивай! - брюзгливо отвечаю я. - Мало того, что ты припираешься в любое место и в любой момент моей разъединственной жизни, ты любую красивую метафору обосрать способен. Я, как представитель творческой профессии, имею право на образное мышление.
- Никакое это не образное мышление, а чистой воды трусость. Ну чего ты трясешься-то, а?
- Того и трясусь, что не слепая! - фыркаю я. - И вижу все свое несовершенство, как облупленное! Меня, например, раздражает вид моего голого тела и...
Мореход, приподнявшись, заглядывает в ванну с видом глубоко научного интереса. Ну уж дудки, не буду я ладошками прикрываться. Уж Мореход-то точно мой глюк, а никакой не мужик средних лет в хорошей физической форме и с нахальной искрой в глазах.
- Не, нормальное тело, нормальное, - бормочет глюк-вуайерист. - Ляжки, конечно, рыхловаты и грудь, конечно, не девичья, опять же животик... Но в целом впечатление благоприятное. Нам, порождениям больного разума, привередничать не приходится.
Я набираю полные ладони воды и выплескиваю ему прямо в наглую рожу. Мореход невозмутимо обтекает. Капли блестят у него в бороде и расплываются пятнами по одежде. Я, отклячив челюсть, созерцаю это зрелище. В принципе, струям воды следовало бы пролететь сквозь Морехода и расплескаться по плиткам пола, но... Хотя...
- Что ж ты так изводишься-то, а? - тихо спрашивает, так тихо, вкрадчиво спрашивает, как будто знает, что я вот-вот закричу, завою от ужаса, от воткнувшейся в солнечное сплетение костяной лапы, она тискает мне душу холодными твердыми пальцами, мне нечем дышать, мне нечем жить дальше, я давно знаю, как и куда мне умирать, но я не знаю, как и куда мне жить, ты же все равно не скажешь, будешь врать, путать, пугать меня, намекать на то, чего я все равно не пойму, потому что боюсь, что там, за намеками твоими, нет ничего, одна только пропасть, полная обжигающего, густого стыда, как же я это ненавижу, ненавижу быть женщиной, ненавижу быть человеком, ненавижу быть живой.