– Мой не такой был! – заступается за умершего сына Маргарита Григорьевна. – Он у меня хороший был мальчик…
– Ага, уж такой хороший, – иронично кивает Маринка. – А кто тебе всё рёбра переломал, когда ты денег ему на выпивку не дала? Кто тебя головой в горящую духовку засовывал, когда ты…
– Да что ты такое говоришь?! – Маргарита даже перестаёт плакать то ли от гнева, что Маринка так прямо режет правду-матку, то ли оттого, что сама вспомнила ужасные прижизненные выходки своего сына. – Вы же не знаете, как это тяжело, когда вот так выносишь в себе дитё девять месяцев, да перетерпишь и боль, и страдания, да родишь в муках, вырастишь, выходишь, а потом схоронишь в сырую землю свою кровиночку-у-у, словно и не было ничего-о-о, – и она снова заревела.
– Тоже мне, счастье, – буркнула Маринка.
– Да не приставай ты к ней, – пихнула её локтем в бок Светлана. – Она сейчас отревётся и успокоится.
– Он же, когда совсем маленьким был, – продолжает плакать Маргарита Григорьевна, – говорил мне: «Мама, я никому тебя в обиду не дам». Такой хорошенький был, как ангелочек. В начальной школе на одни «пятёрки» учился… Кто ж знал, что всё так обернётся? Время какое-то проклятое наступило, что ли? Я два года сюда хожу и плачу. Два года прошло, а как будто вчера было… Он тогда пришёл… Точнее, мужики его принесли, сказали, что он под скамейкой в парке валялся. Он потом проснулся и меня зовёт: мама, мама! Я сразу поняла: всё. Он же меня последние годы и мамой-то не называл, только матом. А тут говорит: «Мама, я кажется… умираю. Страшно так, не отпускай меня! Прости меня, ма…». И умер… маль… чик… мой…
– Тьфу! – Маринка в сердцах топает ногой. – Вы как хотите, а я лучше к родителям на могилу схожу: там и потише, и таких памятников нет, как здесь.
– Да ладно тебе, – одёргиваем мы её. – Прямо бабьих слёз испугалась.
– Сыночка мой, – уже тише всхлипывает Маргарита и гладит землю в каменной раковине на могилке. – Сейчас я тебе прошлогоднюю траву уберу, а потом лето наступит, и новые фиалки вырастут… О-хо-хо, вот так растишь вас, волнуешься, ночами вскакиваешь, а вы потом вперёд нас ложитесь в землю гни-и-ить…
– Да он там и не гниёт, – вдруг из кустов черёмухи вылезает Лёха, который всё это время шарился по кладбищу в надежде хоть чем-то поживиться, так как к Пасхе на могилах оставляют печенье, крашенки и даже мелкие монетки. – Он так проспиртовался, что века два теперь не истлеет.
– А сам-то! – мигом высохли слёзы безутешной матери.
– Я-то? Я – да! – важно согласился Лёха. – Я веков пять лежать буду, археологов какого-нибудь века двадцать шестого пугать.
– О! Не много ли ты себе намерил, Алёшенька?
– Так он не жизни себе намерил, а смерти, – прищурилась на него Марина.
– Какая разница: жизни или смерти? – удивился Лёха. – Главное, что много. От вас и следа не останется, а я целёхонький буду себе лежать. По мне учёные будущего составят портрет жителя России на рубеже второго и третьего тысячелетий. Во как! Не по вам, дуры, а по мне.
– Ну-ну.
– Баранки гну. Тут в Райцентре шумиха была, что некоторые неимущие граждане подхоранивают своих жмуриков в чужие могилы. Денег нет на отдельное место. И случись так, что стали яму копать на чужой могиле без знаков отличия, а там – свежий труп!
– Ой!
– Голый.
– Батюшки-светы!
– Потом просекли, что трупак совсем не свежий, а просто хорошо проспиртованный. Одежда вся и гроб давно истлели, а трупу хоть бы хны: лежит чисто фараон египетский, даже лучше. Мумии-то снаружи бальзамировали, а этот ещё при жизни изнутри себя годами обрабатывал. Ну, горе-могильщики эти дали дёру, а на следующий день сторожа милицию вызвали: мол, лежит на кладбище свежий мертвец, не иначе ночью замочили злодеи какие-то. Эксперт приехал и определил, что трупу уже больше десяти лет, аккурат в середине девяностых помер, но ткани тела при жизни настолько пропитаны спиртом, что он теперь только к следующему веку истлеет. Во как.
– Тьфу! До чего же ты несносный мужик, – машет на него руками Маргарита и совершенно перестаёт плакать. – Вечно мерзость какую-то ввернёшь даже на погосте подле креста!
Мы же при этом по-идиотски смеёмся, а сам Лёха в продолжение всего рассказа что-то жуёт: не иначе упёр-таки нечто съедобное с могил.
– Ещё случай на эту тему знаю, – продолжает он свои «байки из склепа». – Один мужик налегал на бытовую химию. Да так крепко, что простыня, на которой он издыхал после запоя, полиняла от пота и мочи, как от хлорного отбеливателя. А жена его настолько забитой дурой была, что даже элементарной химии не знала, зато где-то вычитала, что после казни Христа осталась некая плащаница, в которую Он был завёрнут, и на ней отпечатались лицо и тело. И вот она с полинявшей тряпкой из-под своего дурака ко всем приставала, всем доказывала, что он, стало быть, тоже был богом или чем-то вроде этого. Он, к тому же, неделю дома мёртвый лежал, пока вдова деньги на похороны искала. Лежал и не разлагался! Да мало сказать, что не разлагался, а ещё и благоухал… цветочным стеклоочистителем.