Тем более, что тесть посоветовал не портить отношений с местной районной властью. А как сунешься к ним с такими-то требованиями, так и хорошие связи уже не помогут. Пока же отбивался от требований народа обещаниями, что в следующем десятилетии у очень занятой власти руки наконец-таки дойдут до асфальтирования их прошпекта. Народ же дерзил, вопрошая, чем это таким интересным у власти руки заняты в данный момент, и заявляя, что они хотят увидеть асфальт ещё в этой жизни, а то и вовсе здесь и сейчас. Кто это придумал этакую глупость, чтобы получить что-то сразу, чтобы жить здесь и сейчас? Когда это в России хоть кто-то наслаждался жизнью здесь и сейчас, если люди по тридцать лет ждали переселения из барака в коммуналку, по полвека предвкушали, что «здесь будет город сад»? И проводится эта политика из расчёта что жизнь конечна. Прождали всю жизнь невесть чего и пожалуйте на тот свет, освобождайте места новым дуракам. Русским людям при такой политике надо бы жить мафусаилов век, чтобы всего дождаться, но средняя продолжительность жизни в России отстаёт даже от слаборазвитых стран Средней Азии.
Жена сказала мэру, что «здесь и сейчас» – это какое-то определяющее направление из восточной философии или религии. Очень вредное направление! Для мира в целом может и сгодится, но для России крайне неподходящее. В России надо учить народ терпению, пока он совсем от рук не отбился… Тут снова замычала корова. Рудольф Леонидович кричать не стал, а только встал в окне, всем видом давая понять, что Александре Потаповне должно быть стыдно. Ей и в самом деле сделалось неловко:
– Вы понимаете, не уходит и всё тут, – стала оправдываться хозяйка Розы. – И ведь доить её пора, а не хочет идти домой и всё тут. Может быть, Вы её попросите? Она Вас послушает…
«Да идите вы обе!» – подумал про себя мэр.
Роза угрюмо посмотрела на него: «Ну и дурак ты, Леонидыч. Я же к тебе всем сердцем, всей душой!». Ему так и послышались эти слова в её бездонных выразительных глазах.
Когда мэр пришёл домой – а жил он в соседнем квартале от Мэрии, – жена сидела на балконе и слушала соловья. Рудольф Леонидович вздохнул так тяжко, что соловей сразу умолк. Жена усадила его за давно накрытый стол и с каким-то восхищением сказала:
– Здесь соловьи поют! А летом прямо на улице цветёт жасмин и шиповник… Где такое ещё увидишь?
– Дура ты, – сказал он буднично, подумав, что это тесть специально попросил уговорить его «ещё немного» потерпеть. – Не понимаешь ты перспектив власти. Такие жёны своих мужей только вниз тянут, а не наверх. Мне уже почти пятьдесят лет, а чего я достиг? Того, что гнию в этом чухонском болоте? Хороша заслуга! Другие в мои годы такие дела проворачивают, что от одного рассказа голова начинает кружиться…
– А мне здесь нравится, – вздохнула жена и снова вышла на балкон.
Мэру сразу стало как-то легче: отомстил-таки тестю за сегодняшние свои мучения, нагрубил его дочери.
Когда Пасха поздняя, то накануне горожане ходят наводить порядок на могилах усопших родственников. Перед ранней Пасхой на городское кладбище никто не ходит – слишком сыро, а то и снег ещё лежит. И это не снег в жилых кварталах, который всегда можно убрать, а настоящие лесные залежи, где никто не ходит, поэтому он не тает даже на солнце, если оно и пробьётся к нему.
Средняя часть кладбища по весне вообще затоплена, так как представляет собой низину, и пройти по ней можно только в болотных сапогах. Кто только додумался здесь хоронить? В девяностые годы, когда население стало помирать такими ударными темпами, что места уже нигде не хватало, под захоронения захватили и эти неподходящие участки. Позже городские власти отдали под кладбище часть бывших полей, которые давно никто не обрабатывал. Так бы не отдали, но вмешался местный криминал, который, надо отдать ему должное, не привык быть похороненным абы как и чёрт-те где. А тут место хорошее, высокое. Правда, трава прёт с человеческий рост благодаря плодородной земле, которую пахали и щедро удобряли каждый год, когда она принадлежала совхозам.