Йоля во все глаза глядела на карателей — большая часть боевых самоходов была ей знакома, такие изредка проезжали по нижним уровням, а вот башню она видела впервой, подобные штуки поднимали из цехов по частям и собирали на поверхности, харьковчане и сами их внизу не видели. Вот колонна подъехала ближе, мотоциклетки проскочили в стороны, уже охватывая синий строй, бронированные самоходы тоже стали съезжать с тракта, строясь в линию против тех, что привел Астах. В сравнении с карателями синие не выглядели грозными, харьковчане оказались куда страшней. Переговорщик снова выбрался из сендера, теперь он шагал в степь — к строю харковчан. Работники Мажуги наблюдали, теперь они приободрились и заговорили громко — напряг снимали разговором, подбодряли сами себя. Они обменивались веселыми замечаниями в адрес Астаха и его людей, страх прошел. Еще бы, с такой поддержкой им никто не страшен!
Переговорщик добрался к головной машине карателей, Йоля различила толстый пушечный ствол, торчащий над кузовом, еще там мелькали желтые безрукавки — полевая форма цеховых бойцов. Башня с ветряком замерла в центре строя, несколько карателей спрыгнули на землю и встали между броневых бортов.
Беседа у переговорщика вышла короткая, вскоре он потрусил обратно. Синие стали разворачиваться. Выстроились колонной и покатили прочь. Этот оборот вызывал у защитников на стене новый приступ веселья. Один из крупных харьковских самоходов покинул строй и покатил к ферме.
— Открывай ворота, — распорядился Мажуга. — Йоля, возверни Макару пистолет.
— Ладно, если цепочку на меня вешать не велишь.
— Не велю, — Мажуга чуть улыбнулся. — Хватит с тебя.
Потом добавил:
— Молодец, что не сбежала, а ко мне пришла, на стену. Сейчас пойдем новых гостей встречать, держись поблизости.
Йоля вернула оружие Макару, тот сердито вырвал «шершень», пробурчал что-то неразборчиво. Злился, оно и понятно. Работники пошли со стены, только двое с оружием остались у ворот, да караульные на вышках. Внизу Игнаш отыскал взглядом Ористиду:
— Стол накрывай, как полагается. Сейчас оружейников принимать будем.
— С благодарностью? — уточнила та.
— С большой. Сама ж видишь, как они подъехали, очень даже удачно поспели.
— Это ты их, дядька Мажуга, удачно завлек, — не преминула вставить Йоля. — Они, поди, не знали, что у нас заваруха готовится, а ты вчерась нарочно переговорщика накрутил, чтобы этот Асташка нас стращать аккурат нынче заявился.
— Как есть заноза, — Игнаш глянул на Ористиду, — видала? А вот что мне, Йоля, понравилось, что ты сказала «нас». Это правильно.
— Какое еще «нас»?
— Что Асташка «нас» стращать будет, не меня, а нас. Правильно сечешь.
— Это я случайно. Само вырвалось. А вообще я все равно сбегу.
Ористида фыркнула и пошла готовиться к встрече гостей. Тем временем колонна харьковчан подкатила к подножию холма, каратели стали разбивать лагерь, головная машина поползла к воротам. Гостей уже ждали, ворота распахнулись, едва бронированная громадина взобралась на холм. Чудище фыркнуло напоследок выхлопом и замерло, уставившись толстым орудийным стволом в окно второго этажа.
Мажуга остановился напротив кабины, Йоля держалась у него за спиной и разглядывала броневик. Передок вроде обычный, разве что клепаной броней обшит, кузов длинный, с высокими бортами, в бортах узкие прорези. Позади кабины приподнята орудийная площадка, также прикрытая листовой броней.
— Восемьдесят восемь миллиметров, — со знанием дела оценила Йоля. — Я такие видала уже.
Дверца кабины распахнулась, на землю тяжело спрыгнул Самоха. Встал, покачиваясь, огляделся. Следом выбрался Курчан.
— Ну, с прибытием, что ли, Самоха, — поздоровался Игнаш, — и ты парень, тоже в походе нынче?
— Тусклого солнца, хозяин, — буркнул толстяк. — Не дают мне, видишь, спокойно сидеть. Раз, говорят, ты в деле увяз, ты его и распутывай. Ну и Курчана тоже снарядили, командиром колонны. Пусть проявит себя молодой по воинской, то есть, части.
Кудрявый пушкарь кивнул. Непонятно было, рад он такому назначению или нет. Вообще-то, этих двоих цех в поход снарядил, чтобы некого было призренцам расспрашивать насчет убийства.
Взгляд Самохи скользнул по дому, по добротным постройкам во дворе, остановился на Йоле.
— А ты неплохо тут устроился, Игнаш, есть, за что с Астахом спорить. Только что ж ты меня подводишь-то? Что ж не сказал, что ты за прокладку трубы плату требуешь? Вот токо щас переговорщик евоный мне объяснил.
— А ты меня и не спрашивал. Слушай, гость дорогой, что ж так на дворе стоять, идем в дом, за столом все и обсудим. Идем, Курчан. Моя хозяйка на стол уж собирает.
Самоха махнул рукой:
— И то верно. Что ж, веди к столу, красавица, — это он к Йоле обращался.
— Да ты не узнал ее, что ли, Самоха? — Ржавый ухмыльнулся — Двух дней не прошло, как самолично в шкафу запирал, и уже забыть успел. Оно и понятно, что поныне не женился, нет у тебя подхода к бабам, равнодушный ты к ним.
Пушкарь захлопал глазами. Курчан тоже удивился, аж рот приоткрыл — вспомнил давешнюю замарашку.
— Вот эта, что ли? Что ж ты с ней сделал, Игнаш, а?
— Дык из Харькова увез, что. У вас там темно, а красоте солнышко требуется.
Йоля хмуро поглядела на приезжих и отступила Мажуге за спину — вот еще, смеются над ней! На себя бы поглядели сперва. Хотя удивление Самохи казалось настоящим. Чего ж с ней за один-то денечек сталось, что не узнают пушкари?
На крыльцо вышла Ористида. Услышала конец разговора и не преминула свое слово вставить:
— Помыли мы ее и в чистое одели, дык расцвела девка. Мажуга, не держи гостей на дворе, к столу веди. Бабы вмиг все спроворят, а уж водку я из погреба сама принесла.
Йоля хотела укрыться куда-нибудь, спрятаться от всех, но Мажуга не позволил — повел с гостями за стол. Прошли темным коридором, оказались в светлой горнице. Так эту комнату Ористида назвала, а так Йоля слова «горница» и не слыхала прежде. Вдоль горницы стоял длинный стол, скатерть белая, посреди — бутыль, вокруг миски, ложки. Сели по одну сторону пушкари, по другую — Мажуга с Йолей. Ористида за стол не села, пошла распоряжаться. То и дело подходили мажугины работницы, вносили миски с разносолами. Игнаш тут же откупорил бутылку:
— Ну, гости дорогие…
— Нет, ты постой наливать! — запротестовал Самоха. — Ты мне сперва скажи, почто меня дураком выставил? Я астахову переговорщику: чего, говорю, на Мажугу насели? Он же добром согласен был уладить! Что вы, говорю, мутафагово отродье!.. А он…
Игнаш будто не слышал — налил водки в стаканы, поднял свой.
— Давай, Самоха, не отставай. И ты, парень, тоже. Завтра с утра в поход выступим, до той поры нужно будет протрезветь. Раньше хмель придет, раньше и выветрится.
Самоха, ворча и отдуваясь, взял стакан. Йоле Игнаш наливать не стал.
— Тебе водки не пить, тоже правило. Поешь, — потом шепнул украдкой, — сиди, слушай, запоминай.
Расчет Ржавого оказался верным — едва отведав хмельного, Самоха подобрел и больше не напирал, скорей жаловался:
— Ну скажи, ведь нехорошо с Астахом вышло? Ну скажи! Он наш большой покупатель, трубы под его заказ большими партиями катаем, а тут я его шуганул, как сопляка шкодливого. Ты ж с него кучу золота требуешь, а мне что говорил?
— То и говорил, что я не против трубы. А золото — что? Думаешь, великий навар мне с этой сделки? А нет. Деньги пойдут на охрану. Два сендера с пулеметами, бойцам платить, чтобы объезжали округу… Давай-ка стакан. Во-от… Думаешь, что у меня начнется, когда Астах трубу протянет? Беспокойство и непорядок. Мне ж придется охрану держать наготове, вот на то и золото. Сендеры и пулеметы, опять же, в Харькове покупать буду, цехам прибыль. Нет, Самоха, это не мне, а цехам прибыль, а мне — беспокойство и разорение. Ну что, за успех похода?
Когда Самоха основательно набрался и перестал спорить насчет отступного с Астаха, Мажуга перешел наконец к делу.
— Слушай, пушкарь, и ты, Курчан, тоже вникай, поначалу твоя работа будет, ежели ты военный начальник теперь. Я вашу колонну сведу к одному месту… торговое место, в общем. Там как раз торговцы оружием сговариваются, я туда заявлюсь и постараюсь вызнать, где ваша пропажа. Однако после! — Мажуга поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть важность своих слов. — После оттуда ни один человек не должен уйти, чтобы и мысли не возникло, что я такие вещи вынюхиваю, что я карателей привесть мог. Обо мне никто знать не должен, и ваши чтоб не трепались.