Самоха приподнялся и тут же рухнул, кетчеры дали несколько выстрелов, над головой толстяка просвистели пули. Больше ему высунуться не позволят. Кетчеры пошли скорей. Йоля, лежа на земле, видела между переплетенных веток плюща, как топают все ближе грязные башмаки. Когда расстояние сократилось до двадцати шагов, она вскочила, подняла «беретту» двумя руками и стала стрелять, медленно ведя ствол слева направо. Захлопали выстрелы и у самохода, позади бетонной груды. Расстреляв магазин, Йоля рухнула ничком, рядом кто-то дико орал, но ни одного выстрела в ответ не прозвучало. Когда она падала в кусты, из-за камней встал Самоха и бабахнул из дробовика. Вой смолк, наступила тишина.
Самоха выплюнул заряды в ладонь и сказал:
— Вот такой он раньше был, Ржавый. Он и кореш его.
— Тимоня?
— Тимоха, да. А, ты видела, как он вскинулся, когда волк на Арену вышел? Ну, Тимоха просто парень был, каких много, а Ржавый — ого-го! По всему Харькову имя гремело. Ну ладно, идем, поглядим, что за самоход нам достался. Надоело пешком топать.
Когда они подошли поближе, Мажуга, насвистывая, уже собирал оружие и швырял стволы в кабину. Через плечо он повесил патронташи. Йоля побежала к нему, а Самоха задержался, чтобы обобрать мертвецов возле камней. Добычи было немного. Когда толстяк подошел к самоходу, Йоля висела на шее Ржавого, одной рукой он держал трофейный карабин, другой осторожно обнимал девушку. Они целовались. Настроение у Самохи было отличное, он снял с пояса мертвеца флягу сивухи и уже успел приложиться.
— Э, а не рано тебе, девочка?
Йоля оторвалась от Мажуги и кинула через плечо:
— Не рано! Ористида в моих годах уже первого вынашивала!
— А, ну веселитесь! Только недолго. Может, мы не всю банду положили, может, еще кетчеры поблизости…
Самоха махнул рукой, в которой держал флягу, внутри булькнуло. Это подсказало толстяку, чем заняться, пока эти двое целуются. Он будет целоваться с флягой. Однолюбом Самоха не был, и, прикончив запас сивухи, отыскал в кабине самохода кувшин с теплым пивом. С кувшином он стал изменять фляге, от этих любовных подвигов толстяк окончательно развеселился, позабыв о предстоящих в Харькове неприятностях.
Когда наконец собрались ехать, Самоха был порядочно пьян. Он собирался ехать в кабине, чтобы петь втроем песни. И даже порывался завести какой-то нескладный мотив, причем слов не помнил совершенно. Йоля с Мажугой, бранясь и отпуская шутки, выгнали его из кабины, помогли взобраться в кузов. Бак самохода был полон, да еще в кузове нашлись две канистры, так что дальше уже покатили без остановок — сперва под жуткую песню Самохи, потом под его мощный храп. Ехали весь день и всю ночь, когда за руль сел проспавшийся оружейник. Встречные с недоверием глядели на их устрашающего вида самоход, но Йоле было плевать, она была совершенно счастлива, потому что ее непутевая жизнь наконец вывернула на верную дорогу, потому что они с Игнашом пережили опасности и выжили, потому что они вместе, потому что они едут домой. На второй день завернули за заправку. Рисунки на ржавых бортах их грузовика и здесь вызвали настороженное внимание охраны. Игнаш купил у местного торговца ведро красновато-бурой краски и они втроем замалевали картинки, оставленные кетчерами. Самоход от этого не стал красивей, но, по крайней мере, смотрелся не так вызывающе. Йоля намалевала на ржавом капоте улыбающуюся рожу — круглую, с глазами-щелочками и рот до ушей. Игнаш поглядел на ее произведение, покачал головой.
— Ну вот, теперь можно ехать. Если раньше нас побаивались, думали, бандиты какие, так теперь бояться не будут, сразу видно: дураки катят.
Самоха снова накупил выпивки и, без понуканий забрался в кузов, чтобы дальше крутить свою любовь с кувшинами, флягами и бутылками. Честно говоря, он просто заливал свой страх перед предстоящим объяснением в цеховой Управе.
Под вечер добрались к знакомым местам. Самоха храпел в кузове, Йоля задремала, и Мажуга, ведя машину, время от времени косился на нее — девчонка улыбалась во сне, и Ржавый гадал, что же ей такое снится.
Разбудил Йолю резкий толчок. Грузовик затормозил, в кузове покатились пустые бутылки, с треском разбился кувшин, со сна заорал Самоха.
— А? Чего? — Йоля стала тереть глаза кулаками.
Грузовик замер на пригорке, под усыпанным звездами небом. В свете фар не было видно ничего, кроме дороги, уходящей с холма под уклон, колючек у обочины, и темно-синей ночи.
— Чего встали?
— Темно, — медленно проговорил Мажуга.
— Ну? Чего темно? Ночь же…
— С этого холма мою ферму видать. Почему окошки не светятся? — Голос у него был странный, Йоля даже заглянула Мажуге в лицо. И лицо у него сделалось странным, застыло — ну как маска из глины.
— Чего там у вас? — заорал из кузова Самоха, потом хлопнул по задней стенке кабины. — Чего встали-то?
Игнаш, не отвечая, врубил передачу и повел самоход с холма. Йоля терла глаза и вглядывалась в темноту. В округе не было ни огонька, она не узнавал местность, тем более, в темноте, но Игнаш-то знал окрестности собственной фермы! Они спустились с холма, в полосе фар мелькнули ровные ряды всходов на поле, обнесенном оградой из колючей проволоки, груда камней… снова колеи… Луч света вильнул, наткнулся на груду обломков, и Йоля охнула, наконец-то узнав место. Остатки ворот фермы, черные, обгорелые, покрытые копотью руины. В кузове громко выругался Самоха.
Самоход объехал груду обломков, вкатил во двор и замер. Вокруг были руины, сквозь оконные проемы обгорелого фасада видны звезды. Скрипнули тормоза, грузовик замер. Мажуга спрыгнул из кабины и пошел к фасаду, нелепо торчащему среди остывшего пепелища. Заглянул в дверной проем, толкнул обломки досок, косо повисшие на уцелевшей петле, что-то посыпалось… Он провел рукой по обгоревшей доске, посмотрел на черную ладонь, сделал еще шаг и пропал в темноте за уцелевшей стеной. Йоля боялась выбраться из кабины и не знала, что делать. Что сказать сейчас, как поступить? Из кузова, ворча и гремя железом, спустился Самоха. Переступая груды углей, подошел к стене.
— Игнаш!.. Ты это… эх, да что ж это такое… — он тоже не находил слов. Да и что можно тут сказать!
Толстяк топтался перед сгоревшим домом, разводил руками, вздыхал… Из-за стены показался Игнаш. В руках держал обгорелый обруч, с которого осыпались черные, насквозь прогоревшие лохмотья. Повертел, уронил. Руки его безвольно повисли, будто неживые
— Может, кто еще жив остался? — неуверенно заговорил Самоха. — Может, спаслись? Сбежали? Может, просто пожар такой вышел, ну и…
— Горело со всех концов. Подожгли. Гляди под ноги. Видишь, дверь? А эту балку видишь? Подперли дверь снаружи, — Мажуга говорил монотонно, ровно, глухо. Йоле сделалось страшно — будто мертвец бормочет из-под земли.
— Ну и все же… Я ж тебя знаю, из твоего логова всегда несколько выходов. Может…
— Нет, там то же самое.
— Ну и все же, дождемся утра, по соседям поедешь, спросишь. Может, где… кто…
Игнаш не отвечал, выпустил обруч, стал что-то подсчитывать, загибая пальцы.
— Ржавый, ты это… — снова заговорил оружейник.
— Два дня назад, — твердо сказал Игнаш. — Макар в карауле стоял, его черед. Он и Ринатка. Ну, Ринатка ладно… а вот у Макара любовь была с бабой, которая у Кириана батрачит. Он к концу сезона собирался жениться и бабу свою ко мне в дом пристроить, все знали.
Это был прежний Ржавый, он высчитывал варианты, четко прикидывал возможные объяснения. И, похоже, уже вынес приговор. Но вот глаза его… Йоля боялась заглядывать в них. Глаза у Мажухи были мертвыми.
— Самоха, мне грузовик нужен, ступай к Харькову. Пешком сперва, ну а там как-то устроишься.
— Ну, нет, я с тобой.
— Нет.
— Ты что? — толстяк набычился и стал подступать к Ржавому, сжимая кулаки. — Ты кем меня посчитал, а? Ты меня из пасти людоедской вырвал с боем, а теперь я, думаешь — того? Сбегу, что ли? А вот я щас тебе…