— Хоромы боярыни Марфы Борецкой. Муж ейный в прежние лета посадником новгородским был. Так за ней и укоренилось — Марфа-посадница. Ненавистью к Москве Марфа пышет… А уж богата сказочно. По всему Новгороду богаче бабы не сыскать. Амбары её не токмо в Новгороде, по всему краю северному, в Усть-Онеге и Поморье, сольницы её и рыбные ловища, почитай, по всем рекам и озёрам. До святой обители, что на островах Соловецких, добралась. Рукастая баба… Спит и зрит себя под Казимиром литовским…
В боярские хоромы вбежал, запыхавшись, дворецкий Марфы:
— Матушка, там у ворот московиты торчат, по всему видно, княжич молодой!
Боярыня выкатила глаза, не сказала — рыкнула:
— Почто медлишь? Вели ворота закрыть на засов да псов с цепи спусти! Чтоб и духом московским здесь не воняло! — И уже тише проворчала: — Гляди-кось, волк волчонка на Новгород напустил…
Минул месяц, как живёт в Новгороде молодой князь Иван, со многими жителями встречался, на торгу побывал и у стражников, какие с городских стен покой горожан стерегут, чтоб, упаси Бог, неприятель не мог в Новгород ворваться.
Заходил и к уличанским старостам Гончарного конца, Кузнецкого, Плотницкого. Нет, никто из мастеровых ни слова против Москвы не вымолвил.
Удивлялся великий князь: отчего государь молвил на Думе, что Новгород к Литве тянется?
Однако дьяк, побывавший у бояр, был иного мнения. Бояре сказывали, что Москва далеко, а Литва и Ганза поближе. Да и торг с западными городами — дело прибыльное…
После праздника Преображения Господня решило московское посольство домой ворочаться. Зазвал новгородский посадник Иван Лукинич к себе великого князя и дьяка Фёдора, чтоб вручить грамоту московскому великому князю Ивану Третьему.
Передавая грамоту, посадник плакался на нищету Новгорода, что государю Московскому Ивану Васильевичу и поминок[11] послать не может: пуста казна. А уж честь свою Новгород бережёт и дружбу с Москвой чтит.
Великий князь Иван посадника слушал молча, а дьяк хмурился, наконец вставил:
— О дружбе с Москвой речь ведёшь, Иван Лукинич, а я слышал, вы с Литвой сноситесь. Эвон, к боярыне Марфе Исааковне нонешней весной от короля Казимира посредник приезжал. А как-то на паперти посадница поносила великого князя Ивана Молодого. Так ли?
Посадник головой повертел:
— Враки это. Марфа Исааковна Борецкая не могла сказывать такого. А дьяк ему своё:
— Ужли это неправда, что Марфа ближних людей к себе зазывала и говорила: Великий Новгород, дескать, дожился, московские лапотники ему указывают?
Посадник заулыбался, рукой махнул:
— Ты, дьяк, недовольство на Новгород не таи. Мало ли что Марфа Исааковна языком полощет. Не со злого умысла она, да и не от всех новгородцев речь ведёт.
И степенно поклонился уходящим московитам.
Ещё не выбралось московское посольство за пределы земель новгородских, ещё хлюпала под копытами их коней новгородская болотная жижа, а боярыня Марфа Исааковна Борецкая, воротившись от заутрени и сытно позавтракав, потянулась, после чего сказала приживалке Ульяне, старице в монашеских одеждах:
— С отъездом московитов из Новгорода и дышать стало легче.
Опираясь на столешницу, поднялась. Прислужница отодвинула стул, и крупная, грудастая Марфа, опираясь на посох, перешла в низкую, сводчатую светёлку. На ходу велела:
— Кличь Дмитрия.
Уселась в кресло, руки скрестила — властная, глаза недобрые. Вошёл сын Дмитрий, молодой, розовощёкий, с копной рыжих кудрей и рыжеватой бородкой. Остановился у двери, отвесив поклон матери. Марфа измерила сына строгим взглядом.
— Почто у притолоки выю[12] гнёшь, я, чать, не кусачая.
Дмитрий подошёл ближе — послушать, о чём мать говорить намерилась. Знал: голос Марфы Борецкой всему боярскому Новгороду закон.
— Чать, ведаешь, Митрий, о чём речь вести буду?
— Нет, матушка.
Марфа поморщилась недовольно:
— Эко тугодум. Для тебя явление московитов с их щенком Иваном Ивановичем, великим князем, ничего не означает? О-хо-хо… А меня встревожило. Посему поручаю тебе, Митрий, в Литву поспешать, письмо моё к Казимиру, королю литовскому, повезёшь. Таясь, чтобы не стало известно в Москве. Надобно Новгороду стать под покровительство литовского великого князя.