И более. Даже те, кто разгадал эту страшную силу самовнушения, кто восстает против нее благодаря сложному ряду привычных и навязчивых представлений, известным навыкам, исторически привычным методам борьбы, собравшись на войну, — забывает о подлинной цели ее и, сражаясь против ненавистной, опостылевшей силы, утверждает новую, столь же универсальную, столь же беспощадную, столь же подчиняющую мертвящим абстракциям реальный мир.
В новые меха льется старое вино, пьянящее головы, упоенные победой. Но проходит хмель, и трезвеющие борцы с изумлением и негодованием взирают на новые сети, ими же сотканные. Вновь наверху — сверхиндивидуальная, отвлеченная сила; вновь человек трактуется как реальность sui generis, как специальная порода, уготованная на вивисекцию во имя высоких целей прогресса, вновь отданная на усмотрение своего волшебного опекуна.
Значит ли, что борьба с социальным вампиром невозможна, что историческому человечеству до последних дней его суждена антиномия: последовательное стремление к самоосвобождению и одновременно закабаление себя социальной мистике, подкрепляемой всеми средствами позитивных арсеналов?
Нет! Анархическое мировоззрение принимает вызов.
Прежде всего оно до конца осознает и разоблачает привычный фетишизм общественных образований. Безвластие есть стихия анархизма. Напитанный пафосом предельного раскрепощения человека, в меру его человеческой природы анархизм стремится поразить самый принцип власти, подсечь ее живые корни.
Речь идет не о метафизических спекуляциях, не о теоретической аргументации против начал, ограничивающих и тем более парализующих свободу человеческой инициативы, но о создании реальных предпосылок такого общежития, в котором не могло бы быть места указанному выше дуализму.
Итак, первый шаг анархизма — категорическое утверждение, что нет разумных оснований к капитуляции человека перед силой, являющейся его собственным порождением и которая поэтому не может встать ни над его волей, ни над его сознанием.
Рост любого исторического общества есть, между прочим, всегда рост автономии его членов.
Ранние организационные формы, суровые в отношении к личной свободе, естественно воспитывают протест личности, постепенно осознающей себя как индивидуальность, как самостоятельное конкретное своеобразие. Вечно расширяющийся круг социальных учреждений, обслуживающих интересы личности, с одной стороны, связывая ее все более сложной и хитрой сетью взаимоотношений — с другой, дает ей же могучие технические средства для ее самораскрытия.
Начиная с тотемических обществ, в которых ранние протестанты пытались наперекор обычаям и суровым санкциям сототемников — «мстителей» утверждать, например, свое брачное право, свободу распоряжения своим чувством, и кончая современными европейскими обществами — всюду жизнь народности, нации, хотя бы идущей как целое к постепенному умиранию, характеризуется ростом личной независимости.
Даже в обществах социалистических, впервые слагающихся на наших глазах (в данном случае для нас важен утверждающийся принцип, а не практические формы его осуществления, определенные незрелостью обществ и сложностью среды их окружающей), в которых воля коллектива как будто все, а личность лишь исполнительный чиновник гигантской канцелярии, роль личности, несомненно, вырастает, хотя процесс этот и маскируется систематически ограничениями личности при помощи неуклюжего центрального механизма. Самая идея коллективного учета, коллективной инициативы, коллективного труда на всех ступенях общественной жизни возникает в виде протеста личности против тех лживых форм «либеральной» свободы, которая, обеспечивая свободу распоряжения для узких привилегированных кругов, одновременно была откровенным, циничным отрицанием прав личности как таковой. Действительная сила буржуазии обеспечивалась не хвастливыми словесными погремушками под именем деклараций, хартий и прочего, украшавшими все ее фасады, но малозаметными на первый взгляд и вместе с тем действительными оговорками, которыми благожелательные эксплуататоры определяли реальную сферу осуществления личных прав.
Социалистические общества, или, вернее, их эмбрионы, даже подчиняя личность как таковую коллективу «равных и равноуважаемых целей» — практической полицейщиной, застенками для протестантов, партийным маскарадом и пр. и пр., тем не менее во внутренних истоках своих одушевлены стремлением обеспечить независимость личности от всяких покушений извне. Исключение делается только для самого просвещенного деспота — коллектива, хозяина, ревниво оберегающего своих бесчисленных приказичков от попыток взаимной эксплуатации.