— Спекулянты! И не стыдно вам? Три тысячи лей за подсолнечное масло! Надо бы у вас его конфисковать!
— А вы что думаете, уважаемая, мы живем во времена Антонеску? Теперь свобода: продаю как хочу…
В уличной сумятице прохожие натыкались на пьяных цыган и костили их почем зря. А тем хоть бы что — целуются, плачут и поют.
Сквозь эту галдящую пеструю толпу девушка шла словно привидение. Ее большие глаза избегали вкрадчивых взглядов мужчин, которых война обошла стороной. Лицо ее прикрывал поднятый воротник осеннего пальто.
Однако Василиу узнал ее. Он входил в город во главе своего батальона, практически представлявшего весь полк. Рука его была на перевязи, на погонах виднелась новая нашивка, на груди висели награды.
У него была машина, но тем не менее он предпочел идти рядом со старыми солдатами и ранеными, которые высадились из поезда, прибывшего прямо с фронта.
Василиу воевал с немцами, изгнал их, был ранен. Он почти совсем позабыл о том времени, когда ему пришлось разыскивать какого-то профессора. И вот теперь, вступая на старую улицу своего города, он припомнил все, и особенно суровое, колючее, то смешливое, то серьезное, а порой очень доброе лицо Гаврилэ Дрэгана.
Увидев девушку в сером осеннем пальто, он вспомнил, как Дрэган называл ее «химерой моей смерти». Но вот она куда-то исчезла, затерявшись в сутолоке галдящей толпы. А может быть, ее и вообще не было?.. Только показалось?..
«Это была химера его смерти», — мысленно произнес он и подал команду повернуть налево, чтобы быстрее дойти до казармы.
Около стола, стоящего перед трактиром, Кокорич кричал своим хриплым голосом стоявшим вокруг него рабочим:
— Браво, ребята! Вы заставили префекта убраться восвояси поджавши хвост! Вот так и надо делать! Уничтожьте жестокий и несправедливый строй! — Он опрокинул в рот рюмку и, разгорячившись еще больше, закричал: — Вы говорите, что я анархист, а я вас люблю! К оружию, граждане!
Волосы вокруг его круглой лысины топорщились, лицо покраснело, глаза осоловели. С тех пор как его знали в городе, на нем была одна и та же красная рубашка, полотняные в гармошку штаны, а когда наступали холода, как теперь, он надевал старый, непонятного цвета, френч, а сверху какое-то тряпье. Его часто били, он сам напрашивался на это. Был он человек скандальный и ненадежный.
— К оружию, граждане! — пронзительно зазвенел его голос, срываясь до хрипоты. — Жгите все! Уничтожайте жестокий и несправедливый строй!
Площадь пересекали редкие пешеходы. Они подходили к столикам кафе или присоединялись к группе рабочих, расположившихся вокруг памятника, и спрашивали, что слышно нового.
В окнах клуба национально-либеральной партии устанавливали знамена государств Объединенных Наций, портреты короля и королевы. До перемирия эти портреты стояли в витринах в окружении знамен стран оси Берлин — Рим — Токио.
Рыбаки, в одежде с прилипшей рыбьей чешуей, несли в корзинах ставриду. Они пересекли площадь и направились к своему трактиру у боковой улицы.
— Вот как, вот как, — кричал Кокорич. — Вот как добывается хлеб насущный!.. — Он показал на двух сидящих за столиками господ в твердых воротничках с галстуками, завязанными в огромный, как кулак, узел. — Не так, как вы, вампиры народа!
Один из господ, поменьше ростом, неуверенно поднялся и взял трость.
— Я думаю, надо уходить.
Другой, повыше, с пушистыми усами, посмотрел на него с презрением.
— Это почему же? Чтобы доставить им удовольствие?.. Э, нет, я никуда не пойду. Это послужит нам уроком. Говорил префекту: объяви осадное положение, запрети все… Запреты нужны, милейший, запреты!
Кокорич продолжал кричать:
— Уничтожьте этот мир, ребята, другого пути нет! Мировая революция!.. Э, ничего, что меня исключили!.. Уничтожьте их! — И накинулся на сидящих неподалеку двух господ: — Эксплуатация человека человеком! Тьфу! И вам не стыдно?! Уничтожьте их, ребята! Подожгите всю эту мерзкую землю и сделайте другую! К оружию, граждане! Мировая революция… Ура-а-а! — Этот одетый в черную поддевку человек со взъерошенными вокруг лысины волосами готов был броситься в драку. Тогда из группы рабочих поднялся Тебейкэ и, подойдя к свихнувшемуся старику, крикнул ему:
— Заткнись и не болтай от имени революции!
Кокорич виновато взглянул на него и жалобно забубнил:
— Презираете меня, ребята? Что ж, я, старый болван, того и заслуживаю!
— Ну а если ты понимаешь это, так зачем несешь от нашего имени всякую чепуху? — Лицо Тебейкэ было строгим.