— Вполне возможно, что здание уездного комитета может быть блокировано, как и это, — вступил в разговор Тебейкэ. — Многие отправились в уезд…
Дину утвердительно кивнул головой. Дрэган хотел что-то сказать. Но Трифу снова вскочил со стула, как подброшенная пружиной игрушка, и промямлил:
— Тогда… тогда кто же нас спасет?! Я… Я… — Он сделал шаг назад. Руки его вяло болтались, локти торчали в стороны. Он бросился к окну со словами: — Я поговорю с Танашокой!
Но сильная рука схватила его за плечо, медленно потянула назад и швырнула на стул.
— Негодяй! — выдавил из себя Дрэган. — Я долгое время сдерживался и не говорил, как ты мне противен, но теперь…
Трифу в ужасе вытаращил глаза. Тебейкэ поднялся со стула и направился сменить Киру. В дверях он сказал:
— Я уже давно раскусил тебя, господин Трифу!
Когда в зал вошел Киру, Трифу плакал, приговаривая:
— Товарищи, товарищи… Простите меня… Я сам не знаю, что делаю… Но я верю, товарищи, верю, что партия спасет нас. Я знаю: мы должны верить в партию, товарищи. Мы должны ожидать, пока нас спасут!
Тогда, успокоившись, Дрэган обратился лишь к Дину и Киру, будто забыв о существовании Трифу:
— Мы оказались в положении, когда партия не может сказать, что нам надо делать. Мы одни, и наши решения должны стать решениями партии. Следовательно, из примэрии мы не выйдем ни за что на свете! Об этом мы говорили, и это дело решенное, не так ли? Если мы остаемся, значит, мы готовы умереть здесь. Но я подумал, что мы могли бы поставить непременным условием вот что: мы выйдем, если они обязуются доставить нас в рабочие кварталы. Это один из возможных вариантов.
Дрэган внимательно обвел всех взглядом. Киру почувствовал, что он должен ответить.
— Да, конечно, разве ты только в этом здании считаешься примарем города?! Тебя поставили на эту должность, и ты можешь отдавать распоряжения с любого места.
Дрэган в знак согласия кивнул головой.
— Это абсолютно правильно, — сказал он. — Именно об этом я и подумал. Но я хочу тебя спросить, Киру: можешь ли ты верить словам таких, как они! Я, например, скажу прямо — не могу! Тогда имеем ли мы право поступить опрометчиво и выйти отсюда, чтобы потом они заявили народу: «Чего же вам еще надо? Люди, которых вы поставили, смылись. Разве это не свидетельствует о признании с их стороны того, что быть у власти им не по плечу?»
Вошел Тебейкэ и сообщил, что пикет не покинул своего места, хотя за ними следят моряки.
— Это своего рода выжидание. Военные не позволяют им иметь дело с нами, но они и не разоружают их… Кажется, на площади идут споры между военными и хулиганами, которые хотят, чтобы им дали право взорвать здание примэрии.
— Значит… значит, мы в любой момент можем взлететь на воздух, — снова запричитал Трифу, но никто не обратил на него внимания.
— Они не разоружают наружный пикет, так как думают, что нас очень много здесь, — добавил Тебейкэ.
Спокойный, уверенный Дрэган прошел к столу и взял с него пачку бумаг с отпечатанным первым постановлением примэрии.
— Постановление должно дойти до назначения, — сказал он, — во-первых, через торговцев, во-вторых, обязательно через кого-нибудь из нас…
Все повернули голову к двери, откуда послышался тихий стук.
Побледневший, что резко контрастировало с его яркой одеждой, в дверях появился Катул Джорджеску.
— Простите меня, я попросил разрешения у друга, который охраняет нас внизу, чтобы он пропустил меня. Дайте, пожалуйста, мне немного бумаги. Я хочу написать репортаж, самый серьезный репортаж в моей жизни… то есть единственный серьезный репортаж в моей жизни.
Он говорил искренне и торжественно, что ему явно не шло. Он схватил листы бумаги, которые резко протянул ему Дрэган, хотевший как можно скорее избавиться от него, но с места не двинулся. Глаза его были устремлены в одну точку: он заметил кружку с водой. Сначала он колебался. Сделал шаг, отступил. Потом протянул руку.
— Это вода?
— Да, — быстро ответил Дрэган, недовольный тем, что журналист отвлекает их от дела.
Джорджеску бросился к кружке, схватил ее и с жадностью выпил. Поставив кружку на место, он с опаской посмотрел на Дрэгана.
— Простите меня, я эгоист. Всю выпил… Правда, там ее было мало. Там, на площади, отключили воду, и здесь ее нигде нет… Меня мучает совесть, что я эгоист. Впрочем, я за этим и пришел… я с утра заметил эту кружку. А когда убедился, что воду перекрыли, мне особенно захотелось пить. — Он смотрел на остальных, будто удивляясь, что его не бьют. — Но, знаете, репортаж я все равно напишу. Уединюсь в какой-нибудь комнате и напишу. Я ведь честнее, чем кажусь… Я прямо скажу вам: ваша серьезность меня трогает… — Он отступил назад и, смущенно улыбаясь, сказал: — Центральная пресса благодарит вас!