Гусик молчал. Какой-то частью своего рассудка он понимал, что отец прав, но все остальное в нем противилось необходимому. Он запретил Ваттье совершить одно убийство, чтобы предотвратить заговор — и теперь должен был отнять сразу множество жизней одним мановением руки, одним словом.
Отец перебрал пальцами по столешнице, и, когда снова заговорил, голос его звучал мягче и тише.
— Доля правителя тяжела, сын мой, — произнес он неспешно, точно обдумывал сказанное, — корона дает тебе не только привилегии, но и возлагает большие обязательства. Ты не министр торговли, чтобы заниматься только рынком и налогами. Не военный генерал, чтобы принимать решения о том, вести ли войска в бой или выжидать. Ты — Император. И должен помнить об этом всегда, какими бы сложными ни казались тебе необходимые решения.
Фергус знал, как легко в свое время сам отец выносил смертные приговоры. В годы его правления даже подозрение в измене грозило заговорщикам и бунтарям немедленным вердиктом. Он правил стальной рукой, по законам военного времени, иногда даже не отвлекаясь на ненужные судебные разбирательства. Говорили, что, пронаблюдав за казнью очередных изменников, Эмгыр, совершенно бесстрастный, возвращался к работе, точно не отправлял людей в петлю, а выслушивал скучный доклад. Гусик же, всегда присутствовавший на всех военных советах и встречах с вельможами и послами, с раннего детства погруженный в вопросы армии и политики, не бывал до восхождения на трон, ни на одном суде над изменниками, не видел ни одной казни — лишь шибеницы с останками тех, кто осмелился пойти против Императора. И теперь сам должен был велеть возвести эти шибеницы на Площади Победы.
— Я все понял, отец, — голос Фергуса все-таки сорвался, он отвел глаза, но в следующий миг решительно расправил плечи, — я — Император. И я поступлю, как должно.
Ани он встретил в коридоре, ведущем в комнату Иана. Императрица, словно забыв обо всем, что произошло с ней в последние дни, улыбалась и выглядела посвежевшей и воодушевленной.
— Регис сказал, твой папа приехал, — обратилась она к Фергусу, не замечая мрачного выражения на его лице, — ты уже сказал ему…?
— Идем, — Фергус взял ее за руку и потянул непонимающую Анаис за собой, за угол, в укромную нишу за двумя высокими колоннами.
— Он что, не рад стать дедулей? — все еще улыбаясь, спросила Императрица, когда они оказались скрыты от лишних глаз, — или ты вывалил на него всю правду?
Гусик, не слушая ее, стащил с пальца магическое кольцо и протянул его Ани. Та удивленно подняла брови.
— Зачем мне твое обручальное кольцо? — спросила она, — у меня свое есть.
— Это артефакт, — поспешил объяснить Гусик, — вибрирует, когда тебе лгут. Я не хочу больше носить его, с меня хватит правды.
Ани все еще выглядела растерянно, но возражать не стала. Она надела кольцо на правую руку и вздрогнула — артефакт послушно признавал нового владельца.
— Завтра состоится суд над чародейками, — Фергусу пришлось сглотнуть вязкую слюну прежде, чем заговорить — его начинало мутить, и он готов был вот-вот дать себе волю и снова удариться в крики от отчаяния. Ани, для которой исход завтрашнего слушания был, похоже, не менее очевиден, чем для Эмгыра, помрачнела и коротко кивнула. — Ты будешь там со мной? — с надеждой спросил Фергус.
Взгляд Императрицы остался прямым и серьезным.
— Конечно, дурень ты эдакий, — сказала она, перехватив руку Фергуса и крепко сжав ее, — конечно, буду.
========== Золотое сердце ==========
— Если ты сейчас же не уберешь сапоги со стола, я тебе их в задницу запихаю, — мрачно пообещал Иорвет, послав тяжелый взгляд через стол.
Роше заметил, как Виктор, который был занят тем, что перекладывал самые аппетитные кусочки со своей тарелки в опустевшую тарелку Ани, послал эльфу осуждающий взгляд. Ламберт ехидно усмехнулся, но ноги опустил, даже чопорно сложил перед собой руки, как юный наследник престола на торжественном обеде.
Они впятером сидели за длинным дубовым столом в пронизанном солнечными лучами обеденном зале баронского замка. Еще неделю назад Иорвет распорядился, чтобы со всех высоких стрельчатых окон посрывали тяжелые пыльные бархатные шторы, и теперь свет струился сквозь отмытые стекла без помех. Роше со скрытой радостью, боясь спугнуть энтузиазм супруга слишком бурной реакцией, наблюдал за тем, как тот без оглядки бросился в благоустройство дома, который теперь считал своим, и человек был твердо убежден, что это было лучшее, что случалось с баронским замком за все годы его существования. Иорвет исполнил свои угрозы и велел вытащить на широкий внутренний двор все портреты незнакомых ему людей, и, когда управляющий Эрих провожал их на костер печальными, полными боли разочарования взглядами, лишь усмехался. Экзекуцию мрачного прошлого Иорвет проводил с тем же рвением, с каким раньше казнил пленников, попавшихся его отряду в лесах Флотзама. Следом за портретами отправились книги — рыцарские кодексы, религиозные трактаты и скабрезные романчики об изнасилованных эльфках, и Роше подозревал, что Эрих, в отчаянной попытке спасти хоть какие-то осколки древней истории рода Кимбольтов, утащил и припрятал столько томов, сколько успел, пока эльф не поймал его за руку и не отчитал.
Сам Вернон в этот увлекательный процесс не вмешивался. Как и прежде, с домом в Оксенфурте, он решил полностью довериться вкусу Иорвета, твердо уверенный, что супруг сделает все, как надо, чтобы им обоим было уютно и приятно жить в этих древних стенах, не сталкиваясь с блуждающими по длинным коридорам и пыльным покоям призраками.
С тех пор, как они поселились здесь, и Роше наконец принял завещанный ему сыном титул, прошел целый месяц, в Темерию уверенно приходило лето, дни становились длиннее и солнечней, и вечная дождливая весенняя хмарь иссякала, отдавая северные земли во власть долгих теплых вечеров и бархатных коротких ночей. Приближался день Солнцестояния, и впервые за последние несколько лет, с тех пор, пожалуй, как Иан уехал от них в Нильфгаард и стал почти самостоятельным, Роше не имел ничего против того, чтобы отметить грядущий праздник.
Замок, впрочем, становился похож на настоящий дом не только стараниями Иорвета, который скупил, похоже, всю мебель в антикварных лавках Вызимы, и теперь с трепетом чинил, реставрировал и украшал ее по собственному вкусу. Ани и Виктор часто приезжали — пользуясь приличным поводом навестить старика-отца — и оставались на несколько дней. Роше и Иорвет, которые не заблуждались насчет цели их визитов, делали вид, что понятия не имеют, почему дети запирались в отведенных им покоях, и верят, что они просто читали друг другу вслух.
Поначалу, когда Виктор только узнал, что одновременно и станет, и не станет отцом, Роше пытался поговорить с ним, выяснить, как сын воспринял эти новости и как к ним относился. Но реданский король, еще со времен своей работы в Университете научившийся «держать лицо» старательно делал вид, что его такое положение дел полностью устраивало. Лишь однажды, когда Ани уехала из замка раньше него, Виктор признался отцу, что растерян и совершенно не понимает, как быть дальше. За последние месяцы он уже привык оказываться посреди обстоятельств, на которые никак не мог повлиять, которые несли его неудержимым течением, но впервые за это время неподвластные ему факты по-настоящему задевали Виктора. Он прекрасно понимал, что не мог предъявлять никаких прав ни на Ани, ни на своего ребенка, и, хоть королева и пыталась компенсировать ему эту несправедливость, с каждым днем становясь с возлюбленным все мягче и ласковей, отказываясь от тех привычек, что не нравились Виктору, проводя с ним каждую свободную минуту, будущему отцу этого, конечно, было недостаточно. Но, чтобы не тревожить любимую, он молчал об этом, держа недовольство и тревоги при себе. Роше ничем не мог ему помочь, как бы ни хотел, и всем оставалось только смириться с неизбежным.
Ани подцепила вилкой кусок мяса, только что перекочевавший с тарелки Виктора, задумчиво отправила его в рот и начала лениво пережевывать. Гости прибыли в замок накануне вечером, и должны были остаться до следующего утра, но возможность по-настоящему поговорить всем вместе им представилась только сейчас. Полночи, пока возлюбленные уединились в спальне, хозяева провели в компании Ламберта. Тот, бравируя и сдабривая свою речь бесконечным потоком крепких выражений, словно выливая на собеседников то, что копил в себе, не решаясь ругаться при Викторе и Ани в ее деликатном положении, рассказывал о своей жене.