— Убрать это, — пряча в карман ключи, коротко распорядился М’бутунга, и солдаты, взяв труп за ноги, потащили его к выходу.
Дверь за ними закрылась. Его превосходительство закурил еще одну сигарету и неторопливо выкурил ее почти до фильтра, с отсутствующим видом наблюдая, как исчезает, впитываясь в земляной пол, лужица крови. Накурившись всласть и погасив в золотой пепельнице коротенький окурок, господин президент выдвинул верхний ящик стола, порылся в разрозненных бумагах и вынул спутниковый телефон: теперь, когда самые неотложные дела были успешно завершены, настало самое время переговорить со старым знакомым.
Снаружи в сгустившихся сумерках шел дождь — пожалуй, первый в этом году настоящий осенний дождь, неторопливый, холодный и занудный, как застарелый насморк. Где-то за низкими сырыми тучами догорал невидимый отсюда закат; время было детское, самое начало девятого, но, если не смотреть на часы, ранний вечер было легко принять за глубокую ночь, настолько непроглядной была льнущая к мокрым оконным стеклам тьма.
Окно в гостиной было огромное, во всю стену, от потолка до самого пола. Сейчас в нем не было видно ничего, кроме смутного, призрачного отражения комнаты да нескольких освещенных окон в соседнем коттедже. Случайно посмотрев туда, Виктор Лисовский вдруг поймал себя на том, что уже не может отвести взгляд. Тьма снаружи словно гипнотизировала его, не хотела отпускать; более того, она явно была не прочь выдавить тройное закаленное стекло и черной, как сырая нефть, волной беззвучно хлынуть в дом. Там, во тьме, наверняка водились жуткие, невообразимо чудовищные твари — настоящие монстры из голливудских фильмов ужасов, — и при одной мысли о том, что они могут проникнуть сюда, в тепло и уют загородного особняка, Лисовского пробрала неприятная дрожь.
Он мысленно обозвал себя идиотом, но давно, казалось бы, пережитый и благополучно забытый страх темноты, вернувшись, уже не хотел уходить. Лисовский вдруг очень не ко времени вспомнил, как в возрасте не то одиннадцати, не то двенадцати лет прочел рассказ «Мумия», написанный, дай бог памяти, не то Гербертом Уэллсом, не то Артуром Конан-Дойлем. Там какой-то чокнутый египтолог привез из экспедиции мумию, оживил ее и не придумал ничего умнее, как натравливать получившееся чудище на своих научных оппонентов. Чушь, конечно, бред сивой кобылы, однако описание того, как стремительная, фантастически ловкая и проворная, обмотанная истлевшими бинтами тварь ненастными ночами преследовала свои жертвы среди погруженных во мрак каменных стен и живых изгородей, произвело на Витьку Лисовского неизгладимое впечатление. И еще очень долго после этого он не мог пройти по темному двору или спуститься в подвал (вернее, подняться оттуда, повернувшись спиной к темноте) без ощущения, что позади, с каждым мгновением сокращая дистанцию, стремительно и беззвучно крадется по его следу воплощенный ужас.
Осознав, что уже запугал себя до полусмерти и скоро запугает до полновесного инфаркта, Виктор Лисовский твердым шагом проследовал в прихожую, открыл дверцу замаскированного дубовой панелью распределительного щитка и одним поворотом рубильника включил наружное освещение.
— Смешно и глупо, — сказал он вслух.
Это действительно было донельзя глупо и смешно. В этом году ему исполнилось тридцать восемь лет; он был взрослый, самостоятельный мужчина с ответственной должностью и солидным заработком, и людей, которые могли запросто обратиться к нему по имени, насчитывалось в десятки, а то и в сотни раз меньше, чем тех, кто почтительно называл его Виктором Яковлевичем. Он был знающий специалист, ценный работник — настолько ценный, что фирма, в которой он работал, взяла на себя расходы по выплате кредита за дом, в котором он обитал. Еще он был эгоист, мерзавец и подонок — так, по крайней мере, утверждала ушедшая от него полгода назад жена. Лисовский считал это утверждение спорным, но в данном случае мнение бывшей супруги ничего не меняло — скорее уж, наоборот: успешному топ-менеджеру, взрослому дяде со спортивной фигурой, солидным банковским счетом и разрядом по боксу, а по совместительству мерзавцу и подонку не пристало по-детски бояться темноты.
Вернувшись в гостиную, он посмотрел в окно, чтобы оценить результат своего демарша с распределительным щитком. Отражение комнаты в мокром стекле стало прозрачным, едва заметным; если бы не оно, можно было решить, что стекла нет совсем. Пол находился почти вровень со стриженой травой газона, так что двор выглядел продолжением гостиной. В свете установленных вдоль дорожек фонарей на невысоких, по колено, металлических ножках мокро поблескивали темной хвоей вечнозеленые живые изгороди. Крыша беседки блестела, как лакированная, мелкие лужи на дорожках отражали свет фонарей, и уже начавшая жухнуть, но все еще ярко-зеленая трава тоже блестела, как новенькая театральная декорация, на которой еще не просохла краска. В неживом свете люминесцентных ламп все вокруг казалось искусственным, ненастоящим — правда, изготовленным на совесть, по новейшим технологиям и в соответствии с самыми высокими мировыми стандартами.