— Дело боярин сказал, — подхватили другие, — слушайся нас, гетман, жги весь город, иначе плохо будет!
Гонсевский сидел задумавшись. Ему жалко было прекрасного города, и не того он ждал от всего похода. Ему представлялись торжественная встреча Владислава, общее ликование, а там католическая Русь и великая слава Речи Посполитой. В то же время настоящее положение дел не позволяло долго думать. Здесь, в Кремле, без внешней помощи, запертые, как в мышеловке, без достаточного провианта и с малыми силами, поляки неизбежно должны были погибнуть. Надо было действительно и устрашить москвичей, и проложить себе дорогу. Гонсевский провел рукой по лицу, словно сгоняя с него грусть, и решительно сказал:
— Ну, на то воля Божья! Значит, решим теперь же: с завтрашнего утра будем жечь город. То, что в Белом городе не дожжено, дожжем да запалим Замоскворечье.
— А кто пойдет? — спросил Зборовский.
— Да много ли надо? Пан Маржерет пойдет для прикрытия со своей пехотой, а уланы, ну, хоть ротмистра Чупрынского да гусары с Ходзевичем пусть жечь пойдут. А теперь отдохнем!
Гетман поднялся с кресла.
— А за помощью уже послано? — трусливо спросил Салтыков.
— Ротмистр Свежинский поскакал в Можайск, да не знаю, доехал ли, — ответил Гонсевский и, обратившись к Зборовскому, отдал приказ: — А вы, пан, пошлите на Ивановскую колокольню выглядывать пана Струся. Если завидите его, сейчас со своим полком на коней и помогите ему к нам прийти. Ну, спокойной ночи.
Но хотя Гонсевский и пожелал спокойной ночи, вряд ли она была спокойной хоть для одного поляка.
— Ну, поживились мы с тобою! — сказал Боровский Казановскому. — И дернуло нас пойти с Жолкевским. Сам небось ушел да в королевском стане кичится.
— Ох, плохо дело! — вздохнув, ответил Казановский. — Если бы не сражения каждый день, офицеры разнесли бы меня на саблях.
А измученные, в крови и копоти офицеры тем временем предавались попойке как лучшему средству восстановить свои силы.
Ходзевич и Чупрынский на другой день чуть свет вышли под прикрытием Маржерета дожигать город. У каждого жолнера в руках были пакля, смоляные лучины и тлеющий фитиль. Они тихонько вышли, спустились на лед Москвы-реки и стали осторожно двигаться к Чертопольским воротам.
Вдруг пред ними очутились ряды плещеевских стрельцов и пушки Колтовского.
— Ишь, черти! — проворчал Чупрынский. — Не хотят в обиду даться.
— Вперед! — скомандовал Маржерет.
Его пехотинцы в кованых латах, с железными шлемами на головах двинулись вперед.
— Панове, панове, — вдруг взволнованно заговорил Ходзевич, — ворота!
— В бой! — заорал Чупрынский и бросился со своими уланами вперед.
Ходзевич заметил, что русские по оплошности оставили Водяные ворота под Пятиглавой башней открытыми, и поляки стремительно ворвались через них в город. Раздался вопль растерявшихся русских. Плещеев побежал со своими стрельцами. Ходзевич первый добежал до церкви Святого Ильи.
— Жгите! — приказал он.
И скоро запылала церковь, а за нею Зачатьевский монастырь и ближайшие дома.
— Чего вам? Чего, черти? — обозленно отмахнулся Чупрынский от двух жолнеров, спешно говоривших ему что-то.
— Нас послали из Кремля. Пан Струсь идет. Надо впустить его, а то москвичи задержат его под Деревянной стеной.
— Струсь идет, Струсь! — пронеслось среди поляков.
В то же время через реку по льду промчался в Замоскворечье отряд Зборовского.
— Жечь Замоскворечье! — закричал Маржерет, поворачивая фронт своих солдат.
Поляки бросились через реку. Смешавшиеся москвичи старались не пустить поляков, и те, пробиваясь через их толпы, косили их без пощады.
Колтовский бросился москвичам на помощь, но пехота Маржерета отбросила его залпом из мушкетов. Деревянная стена, огибавшая Замоскворечье, уже пылала. Треск пожара, залпы выстрелов, крики и стоны смешивались в сплошной гул. Стена представляла собой сплошной огонь. Со свистом и шипением он истреблял сухое дерево, и одна из башен с грохотом рухнула на обезумевших москвичей.
В тот же миг через груды развалин сквозь огонь и дым проскочил на коне неустрашимый полковник Струсь, крича:
— За мной!
Следом за ним друг за другом посыпались жолнеры, быстро проскакали огненную брешь и, выстроившись, ударили на русских.
— Хвала Богу! — кричали поляки.
Струсь со своим отрядом проскакал в Кремль. Гонсевский, плача от радости, обнял его.