Дверь в студию наверху тоже была не заперта. Я осторожно открыл ее, вглядываясь в темноту. Темнота на чердаке оказалась столь плотной, что я ничего не мог разглядеть. Она была почти материальной, как эбонитовая стена, стоявшая передо мной. Я пошарил в карманах в поисках спичек и зажег одну. При ее свете я заметил электровыключатель возле двери и щелкнул им.
Свет тут же залил чердак. Я заморгал, потом сообразил, что ток, очевидно, поставляли аккумуляторы. Ведь электрические провода не были протянуты по этим пустынным местам.
Пол на чердаке оказался голый, без всяких ковров, покрытый местами какими-то темными пятнами. У стены стояла потертая кушетка, подставка для кистей, красок и прочих атрибутов живописца. Тут же находился мольберт, но без холста. А затем, на дальней стене, я увидел последнюю картину Рэнсома Хатауэя.
Это было ужасно!
На ней была изображена пещера, обширная, мрачная, почему-то похожая на туннель метрополитена. На переднем плане виднелся алтарь, на котором горело синее пламя. Темнота, казалось, напирала со всех сторон, ожидая момента, когда пламя замерцает и погаснет.
В темноте не было ничего ясно различимого, кроме случайных отблесков на влажных стенах, но Хатауэю удалось с какой-то дьявольской искусностью передать впечатление присутствия неких жутких существ, затаившихся вне островка света, созданного пламенем. Они были, как я уже сказал, почти неотличимы от мрака, только местами виднелись проблески желтой кожи, одутловатой, словно отечной, да едва заметный блеск глаз, казавшихся глазами мертвецов, но все же светящихся каким-то ужасным потусторонним светом.
Неудивительно, что Хатауэй не мог продать свои картины! Дорэ и Гойя отходили на второй план при виде его ужасной живописи. Кузен был художником, вытаскивавшим на свет божий все скрытое в природе Зло и изображавшим его с садистским наслаждением.
Затем дыхание замерло у меня в горле. Я услышал, как что-то поднимается по лестнице на чердак!
Картина взволновала меня. Это было единственным объяснением моих следующих действий. Я съежился, как загнанный в угол зверь, и резко распахнул дверь.
За ней, разумеется, стояла Элизабет.
— Извини, — сказала она, уставившись на мое бледное лицо. — Я напугала тебя, Джим? Я волновалась. Вы так долго не появлялись...
Я даже не почувствовал, сколько времени провел на чердаке. Элизабет прошла мимо меня, и я услышал внизу торопливые шаги. Потом на лестнице появился доктор Кин.
— Ну, — поинтересовался я, — нашли что-нибудь?
— Только вонь и паутину, — отрицательно покачал головой он. — И довольно много странных картин. У вашего кузена они развешаны по всему дому. Я рассмотрел одну — на ней стояло название «Охота», — и она заставила меня поежиться. Жуть какая-то!
Только тут я заметил маленькие бисеринки пота у него на лбу. Кин снял пенсне и принялся старательно протирать его.
Я повернулся, но Элизабет рядом не было. Затем я услышал ее слабый вскрик — она тоже увидела картину.
— Не смотри на нее, — вскрикнул я, бросаясь к ней.
— Не трогай меня! — странным голосом резко бросила она.
Я пораженно уставился на жену. А потом застыл на месте.
Прямо у меня на глазах она изменялась! Что-то странное, неопределенное, словно неосязаемая завеса, окутывало молодую женщину — темная завеса, кружащаяся, корчащаяся. Элизабет, казалось, боролась с ледяным ветром, который дул на нее с картины. И лицо ее тоже изменялось.
Я не могу это описать. Это было подобно тому, что происходит с пейзажем, когда солнце заходит за облачко. Какая-то завеса окутала мою жену, как, мелькнула мысль, саван...
Внезапно все вдруг закончилось. Или это было лишь мое воображение? Я ни в чем не был уверен, но страх охватил меня, когда я схватил Элизабет за плечи и легонько встряхнул. Она странно посмотрела на меня и спросила:
— В чем дело?
Когда завеса исчезла, странное выражение тоже покинуло ее лицо.
— Ты... Мне показалось... — пробормотал я и замолчал.
— Картина, — поежилась она. — Джим... Рэнсом действительно безумен.
К нам подошел Кин.
— Недоделана, — сказал он, — но что-то есть в картинах вашего кузена... — доктор задумался, затем медленно продолжил: — Я помню, как Хатауэй повторял в санатории одну вещь... Повторял много раз. Он кричал снова и снова: «Я не могу удержать их в картине!»
— Что? — недоверчивый смешок замер у меня на губах.
Поскольку я стоял лицом к нему, то повернулся, чтобы взглянуть на картину, от которой я старательно отводил глаза.