— Ты — дочь моряка, — он знал, что мелет просто так, но ему надо было говорить, потому что где-то пульсировала минута, которой он боялся, он слышал, как она бьется, чувствовал ее, как живое прозрачное око, — живешь ты на барже, вчера ты драила кастрюли на палубе, а я бросал в тебя с берега блестящими камушками. У тебя есть брат, он лодочник, лодочники — веселый народ, вчера, например, он играл с лисицей, учил ее прыгать через палку.
Девушка засмеялась, глаза удлинились к вискам — темные глаза с тяжелыми веками, невозмутимые, без выражения. Ударник из оркестра, попав в полосу зеленого света, повел страшной головой: изумрудные зубы, толстые зеленые губы, ввалившиеся глаза, — и вдруг тошнотворно запахло вином. Это в подвале раскололся бочонок — перебранка донеслась из-под пола, где помещалась кухня. Пахло вином, но также и гривой убитого льва. Тудор никогда не видел убитого льва, но мог поклясться, что это — запах убитого льва.
Он наклонился к девушке и сказал, что хочет промотать с ней всю наличность.
— Я поела, — ответила та. — А пить я не пью. Да и ты пить не умеешь.
— Не умею, верно, но зато деньги у меня водятся. Мне случается хорошо заработать, а потом все протранжирить — я ведь до двадцати лет обходился одной парой башмаков, надевал их только на выход, по воскресеньям, а три дня в неделю сидел во дворе под липой в деревянных колодках, чтобы лапы не росли. Я, понимаешь, не мог рисковать — младший брат поджимал.
— Можно сигарету? — спросила девушка.
Рассказ ее не занимал, она только что переспала с ударником, а вчера вечером видела его на дамбе с женой, у которой были кошмарные ноги — смотреть тошно.
— Они твои, ты же мне заплатил, — напомнила она.
Тудор не курил. Он вскрыл пачку и вытряхнул из нее на стол сигарету. На девушке была белая блузка с широким кружевом. Большие глаза стали грустными. Она вдохнула дым так глубоко, как будто хотела процедить его через легкие, потом вытолкнула в полураскрытые губы прозрачную струйку, поднявшуюся к потолку.
В этой блузе она как русская из прошлого века, подумал Тудор. Из степной губернии. Она сидит взаперти, в усадьбе, где пахнет кислой капустой и валенками, сидит за полночь у печки, плетет — кружева? воспоминания? — и ждет какого-нибудь Вронского. Веет ветер, перемешивая березы, солому с изб и волков, вышедших на добычу, звенят бубенчики, и входит этот самый Вронский, пьяный, усы всклокочены вьюгой, вносит запах водки, мороза и огурцов и собирается на охоту, он при ружье и с борзыми, ружье он чистит, а борзых пинает сапогами, с которых течет грязь, и говорит о Санкт-Петербурге, — но она ждет другого Вронского, и, когда этот Вронский уйдет, довольный, веселый, топая своими сапожищами сыромятной кожи, она будет ждать снова, не того Вронского, который есть, а того, который живет в ее воображении и которого, может быть, вообще не существует — да наверняка не существует, она сама придумала его лицо, слова и его любовь, и будет ждать все свои зимы, и угаснет, так и не дождавшись, счастливая, что ждала, простив ему. «Господи боже, — прошепчет она, — прости его и помилуй».
Тут он схватил ее за руку.
— Как тебя звать?
— Лючия.
— У тебя галлюцинации когда-нибудь были?
— Нет, я сплю хорошо.
— Галлюцинации не имеют ничего общего со сном. Они случаются от усталости… или когда ты этого очень хочешь. Я сейчас разглядывал лепнину на потолке и ждал, что в каждой розетке расцветет по ангельской головке. Собрался, сузил глаза, все выкинул из головы и ждал.
— Ангелов ждал? — с любопытством переспросила она. подпирая подбородок рукой.
Сигаретный дым касался ее висков и путался в волосах, как туман. Голова расстрелянной, подумал он, с которой никак не расстанется смертоносный пороховой дым.
— Вместо ангельских мне явились только головы управдомов. В каждой розетке по голове управдома.
— Бред какой-то, — тихо проронила она.
— Да нет, не бред. Это другое. Как тебе сказать? Ну вот, например, мне один раз приснились комары, и потом я два дня чесался.
Прошел кельнер со стаканами на подносе. Тудор остановил его.
— Скажи трубачу, чтобы сыграл «Из старого железа новые ножи». Это марш, от которого управдомы без ума.
— У них своя программа.
— Я заплачу, если нужно.
— Не слушайте его, — вмешалась Лючия, — он шутит.
Кельнер удалился.
— Тебе бы только попаясничать, — сказала девушка. — Что у тебя там за работа?
— Где — там?
— В Бухаресте. Сразу видно, что ты столичная штучка. У вас, столичных, что на уме, то и на языке, и такой вид, будто вам на все наплевать. Вам что, правда на все наплевать?