— Да ты его за ухо оттаскай как следует, — подначивал Василе Попеску.
Турчанка ухватилась за Люшево ухо своими слабыми пальцами, а Василе Попеску двинулся вниз.
Поняв, что отец от него отстал, Люш расхрабрился и крикнул ему вслед:
— Ты бы велел ей укусить меня за нос!
У Турчанки давно уже не было ни единого зуба.
Василе Попеску остановился и поглядел на Люша долгим взглядом. В его больших глазах промелькнули горечь и презрение, и от этого пареньку стало не по себе. Взгляд был жесткий, остекленевший, молчаливое осуждение сочилось из него, как вода из разбитого кувшина, и Люш оробел. Видно, отец здорово огорчился.
— Пап! — крикнул Люш, у него даже голос перехватило от жалости и раскаяния. — Иди сам побей меня.
— Чего ты мелешь? Очень ты мне нужен! — возмутился Василе Попеску.
Я, пап, обманул тебя. Помнишь лошадиные кости, что Турчанка припасла — варить кофе в костяной золе? Я ведь продал их за пять леев Тити Торофляке — он из них коньки собирается сделать.
Утихомирься, не то не миновать тебе трепки.
Турчанка сердито затрясла головой.
— Ускользнул, греховодник! Иди под окно, стряхни с себя блох-то!
— Бло-ох?! — удивился Люш. — Откуда им у меня взяться?!
— Господи, — запричитала Турчанка, подталкивая его. — Небось не святой! Сегодня первое марта, бестолочь, надо встать под окном и трижды крикнуть: «Март — в дом, блохи— вон!», не то летом блохи заедят.
— А сестрица Илинка кричала? Если она кричала, то и я крикну. Позови ее, пускай скажет.
— Фу ты, — досадовала Турчанка, размахивая решетом с орехами. — Видишь эти орехи? Так вот: все их разобью о твою голову, если не послушаешься.
Чтобы от нее отвязаться, Люш встал, попрочнее расставил ноги и трижды крикнул:
— Март — в дом, блохи — вон!
— Вот так, — успокоилась Турчанка, — Стариков надо слушаться, они не зря топтали землю. А теперь бери палку, с которой ночью шатался по деревне, и отправляйся отбивать лед с ячменя, что в конце огорода. А когда покончишь с этим делом, Турчанка сварит тебе кофейку, какой пила госпожа Вэрэску — царство ей небесное! — сладенького, пальчики оближешь!
— Напрасно ты за ее кости богу молишься, она своим кофием только в расход тебя ввела.
— Так я ж пью кофий из нута. Сама его по весне собираю, сама жарю. У, разбойник этакий!
От проклятий старухи Люшу только стало весело, и он отправился во двор. Ветер с вышины надул серые облака. Над кухонной трубой свились голубые ленты дыма. Кубрик, позвякивая цепью, с аппетитом слизывал с завалинки капли крови, что сочилась из тушки овцы, подвешенной на стене. Рядом, на деревянном помосте, высились ладно уложенные тюки табака, которые притащил Василе Попеску.
Люш отправился на веранду, где в углу стояла его палка с набалдашником. В соседней комнате Илинка просеивала муку; при звуке его шагов она высунула в приоткрытую дверь голову и сказала с завистью:
— В Рымник едешь, чертяка.
— Врешь ты все, — огрызнулся Люш, глядя на ее продолговатое лицо, испачканное мукой. — Врешь, потому что дура! — говорил он, размахивая палкой, будто хотел отвязаться от чертополоха.
Обругал ее, а сам все ждал — вот-вот она повторит, что он едет. Однако Илинка поняла, куда клонит братец, спрятала голову, и теперь только слышно было, как сито все быстрее ходит в ее руках. Из-за этой вредины Люш даже губы искусал от злости.
Несмотря на свои семнадцать лет, оба они, и брат и сестра, каждый день тщательно готовили друг другу множество подвохов. Чаще побеждала Илинка, потому что мать, от которой она унаследовала немного капризную мечтательность, всегда поддерживала и защищала дочь. Илинка была вылитая Катерина в молодости. Бывало, встанет Катерина поутру, поглядит на Илинку, и такое у нее чувство, будто живет она сразу дважды: сорокалетней женщиной, постаревшей и печальной, потому что так безжалостно обошлось с ней время, и черноглазой тоненькой девочкой с твердо очерченными темными губами, опьяненной своей молодостью, летящей по жизни с беззаботной легкостью ветра.
Василе Попеску считал, что это из-за Катерины Люш и Илинка постоянно не ладили. Когда они были детьми, Люш донимал сестру тем, что пугал по ночам. Он вставлял в свои редкие зубы спички, заворачивался в простыню, а в руках держал блюдце с зажженной цуйкой — цуйка горела зеленым пламенем, а Люш, переступив порог, опрокидывал стул. Илинка просыпалась, вскрикивала и забивалась под одеяло: фосфорные головки спичек над зелеными парами цуйки казались ей огненными клыками, они тянулись к ней, чтобы ее растерзать. Тут Люш убегал в свою комнату, сбрасывал простыню и, вернувшись уже в рубахе, делал вид, что очень удивлен, почему она кричит во сне…