— Мое почтение! Мое почтение, господин Консул…
— Решил копировать Йову, — сказал Джордже.
Раду Стериан вышел. Стеклянные трубочки, похожие на позвоночники, подвешенные к косяку двери, коротко звякнули. Крупные капли дождя скользили по ним: зеленые, красные, желтые…
Майя положила голову на плечо Джордже. Она дрожала. Растроганный, он погладил ее висок, синеватые волосы. Рука скользнула по уху, коснувшись сережки, похожей на монетку, и по нежной прохладной щеке. Джордже почувствовал детское желание дохнуть на эту щеку, как на замерзшее стекло, чтобы она отпотела и ожила. Если бы он мог заглянуть в ее душу, то узнал бы, что Майя, которая, казалось, была вся во власти вина и звенящих струй дождя там, за стенами бара, на самом деле мысленно провожает каждый шаг Раду, что неуловимая грусть заполняет ее, потому что расставание всегда тяжело.
— Майя… моя Майя, — сказал он ласково, но в то же время укоризненно.
Майя грустно окинула его взглядом и слегка отстранилась. Джордже молча смотрел на нее. Он с удивлением заметил, что в Майе есть что-то непостижимое, что она как дикий зверек в горах: бегаешь, ловишь его, и когда, кажется, он совсем уже в руках, вдруг — прыжок на соседнюю скалу, и меж вами пропасть. Казалось, что она постоянно стремится куда-то, но куда, не знает, да и в самом этом стремлении было что-то отчаянное и безнадежное. Джордже вспомнил, как она рассказывала о своем браке с Хермезиу. Она говорила об этом медленно и спокойно, как человек, наполовину сморенный сном, наполовину бодрствующий, когда он еще не угасшей частью сознания следит, как постепенно сонное оцепенение овладевает всеми его членами, и рассказывает при этом о своих ощущениях.
— Нас было четыре девушки в группе, и я одевалась хуже всех. Платье у меня было только одно, а туфли такие, что боже не приведи! И Хермезиу предложил стать его женой. Он был декан и завкафедрой, жена умерла за несколько месяцев до этого. «Перебирайся ко мне, Майя, но должен предупредить, чтоб ты не пугалась, у меня сердце справа, каприз природы»…
— Почему ты молчишь, Майя? — спросил Джордже.
— Майя… Майя, — сердито передразнила она. — Ты произносишь мое имя, как цыганки на Липсканах, когда продают пивные дрожжи перед праздниками: «А вот майя для пирогов!»
Он взглянул на нее обиженно.
— Извини, — опомнилась Майя, — я что-то нервничаю. Расскажи мне что-нибудь веселое.
Джордже молчал.
— Тогда скажу я. Я люблю тебя.
— На два-три дня, как Раду? — спросил он язвительно.
— Нет, с тобой другое. Я чувствую, что это — навсегда. Раду я только думала, что люблю. Хочу букет цветов.
— Тюльпаны?
— Хорошо, хоть не лопух или репейник, — засмеялась Майя. — Запомни, мне нравятся только азалии.
Джордже подозвал официанта и послал его за цветами. Тем временем оркестр начал программу. Играли модный фокстрот.
— Потанцуем? — предложил Джордже.
— С одним условием.
— Заранее согласен.
— На этой неделе возьмем палатку и поедем за Дунай. Останемся там на субботу на ночь и на все воскресенье. Хорошо бы пошел дождь, знаешь, такой — сплошной стеной и с пузырями; мы бы развели костер у входа в палатку, ты бы курил, суровый, как рыбак, а я бы варила кофе.
И они пошли танцевать, обнявшиеся и счастливые. Оба были в таком возрасте, когда грусть преходяща, а радость бесконечна…
Покинув «Золотой голубь», Раду Стериан побрел вверх по широкой улице, пустынной из-за дождя, который заполнял собой всю безбрежную ночь. Мокрый, покрытый мурашками, как будто голым вывалялся в сосновых иголках, он никак не мог стряхнуть с себя ощущение, что его предали и прогнали. Он влюбился в Майю мгновенно, не раздумывая и не рассуждая. Она вошла в него внезапно, лишив душевного равновесия, и теперь, так же внезапно потеряв ее, он испытывал мучительное и унизительное чувство, как в свой первый школьный день, во время войны, когда член санитарной комиссии обнаружил у него вшей за воротником рубахи.
«Ученик Стериан Раду, — громко провозгласил учитель, — у тебя нерадивая мать. Поднимись на кафедру, чтобы на тебя посмотрел весь класс».
И он, худой, костлявый, с расширенными от страха глазами, с трудом одолел две ступеньки, вымытые соляркой. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди, перепачканной шелковичными ягодами. Рубашка выпала из рук, учитель тростью подцепил ее и швырнул, как бесформенный ком.