Впрочем, все эти объяснения, когда я их выстраивал и обдумывал каждое слово, получались довольно неуклюжими, но лучше так, чем совсем никак.
Одно успокаивало: раз Ковач сказал, что будет оберегать директора и его семью от всяких нападок, значит, защитит он как надо. Тот, кто способен превратить обычный нож из нержавейки в булатный клинок, сумеет и всех бандитов перемолотить.
- Ты мрачный? - спросил Ковач. - Или нет?
- Нет, - ответил я. - Я все думаю, как же это у тебя с ножом так получилось.
- Ты знаешь, что такое сталь? - спросил он.
Я удивился этому вопросу, настолько он был простой.
- Железо и углерод, - сказал я. - И еще разные добавки, чтобы сталь была либо прочной, либо гибкой, либо тугоплавкой, либо такой, которую почти нельзя намагнитить, либо какой-то еще, какой требуется. Практически любой элемент может поменять свойства стали и сочетание элементов - тоже.
- Железо и углерод, - повторил он. - Вот и все. -В смысле?
- В смысле, что этого достаточно, чтобы сотворить любое чудо. Главное, чтобы во всем была точность. И в пропорциях, и во времени плавки, и в том, какой идет поддув кислорода. Когда ты научишься этой точности, У тебя тоже все будет получаться. Но учиться ей ты должен сам, много раз ошибаясь и снова пробуя. Поэтому я и не хочу тебе объяснять ...
- Но ведь даже если бы ты объяснил, я бы в жизни не сумел такого повторить! Просто взять нож в руки - и ...
- Да, тебе нужно будет затратить на это больше труда и времени. Но это и хорошо.
- Выходит, ты жалеешь, что у тебя все получается слишком легко и просто?
Этот вопрос его несколько смутил. Он задумался, и довольно долго мы шли молча. Потом он сказал:
- Давным-давно ... Да, давным-давно я запомнил одну пес ню. Не про сталь, а про зиму, и вообще ...
И он запел, негромко и старательно:
А зимой твоя лошадь увязла в снегу,
Оступилась, упала
И тяжелым хребтом придавила тебя,
Тебе ногу сломала.
Ты продрогла, промерзла, пока я тебя
Нес по рыхлому снегу.
Только к ночи, с тобой на руках, я дошел
До тепла и ночлега.
И под черным распятьем на белой стене
Ты всю зиму лежала.
Я зашел попрощаться, и слабой рукой
Ты на грудь подняла одеяло.
А в Америке, в чудной, далекой стране
Воют дымные трубы.
Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне
Твои бледные губы.
- Видишь? - сказал он. - Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.
- Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я. - Это неприятное чувство.
- Может быть, - ответил он. - Но я-то этого не знаю.
А я задал глупый вопрос:
- Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?
- Нет, - ответил Ковач. - Это просто песня, я же сказал.
- А откуда она взялась?
- Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.
- Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?
- Не знаю, - ответил Ковач. - У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.
- А ты сам был в Америке? - спросил я.
- Был, - ответил он.
- Ух ты! И как там?
- Я не знаю.
- Как же ты можешь не знать?
Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.
- Я там был очень давно, - объяснил он. - Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.
- А-а-а, понятно. Так бы и сказал!
- Я так и говорю. - Он ответил мне без обиды, без раздражения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт - и все.
Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.