Однако профессор Чекин был не из тех, кто отступает. Во время первой мировой войны он учился в Казанском университете. Средств не было, и, чтобы заработать на учёбу и жизнь, он в бетонных камерах разряжал неразорвавшиеся немецкие снаряды: 25 рублей за штуку.
На фронте Чекин вступил в Коммунистическую партию. Агитировал и сражался за революцию. Служил в советских торгпредствах за границей, удивляя привыкших ко всему дипломатов сдержанностью, культурой, спокойным чувством собственного достоинства.
Он одинаково хорошо разбирался и в химии и в людях. В неопытном выпускнике института он угадывал учёного. Человек не верил в себя, а директор института в него верил.
И ещё. Он никого не убеждал в значении работы, не доказывал её ценность и актуальность. Он отдавал работе большую часть своего служебного времени и всё свободное – это было лучшей агитацией. И все, кто пришёл в институт – Казарновский, Каржавин, Юшкевич, Галынкер, люди разного опыта, возраста и специальности, – стали энтузиастами идеи.
Заместителем директора института по хозяйственной части был назначен Пётр Иванович Киселёв, в гражданскую войну комиссар Чапаевской дивизии. «Человек со стальными глазами», – говорили о нём. Пожалуй, только он с его добродушием и железной настойчивостью мог справляться с этими труднейшими обязанностями. Самые простые вещи: гвозди, доски, краска, кусок жести были проблемой. А институту предстояло строить доменную печь…
Прежде всего Киселёв нашёл место. Раньше здесь помещался сахарный завод, теперь была база Текстильторга. Огромный темноватый склад разгородили на комнаты, обставили. Возникли первые лаборатории.
Вначале было непривычно. Стены сплошные, окна в потолке. Но здание имело и много достоинств. В центре Москвы, недалеко от Курского вокзала. И рядом река. Не ахти какая, не Волга. Всего лишь Яуза. А всё равно приятно.
«Разведывательный центр» института обшарил библиотеки и собрал всю информацию о работах предшественников. В «разведцентре» были люди, свободно владевшие европейскими языками. Но информация оказалась скудной.
Первая попытка использовать кислород в доменном производстве (и вообще в металлургии) была сделана в 1913 году на заводе Угре, в Бельгии. Однако попытка чрезвычайно робкая. Если обычный воздух содержит 21 процент кислорода, то бельгийцы «обогатили» его до… 23 процентов. Особых результатов, естественно, не последовало. А увеличить содержание кислорода никто не решился. И так с минуты на минуту ждали взрыва.
В 1921 – 1923 годах в Соединённых Штатах Америки работала специальная комиссия Горного бюро, изучавшая экономические преимущества обогащённого дутья. Практических данных у комиссии не было, своих доменных печей для опытов – тоже. Тем не менее выводы она сделала самые оптимистические и горячо рекомендовала владельцам металлургических предприятий использовать кислород.
Но оптимизм комиссии ничего не стоил. Её рекомендации не были обязательны. Давая их, комиссия ничем не рисковала. А хозяева заводов рисковали печами. Печи стоили денег, и не малых. В общем, капиталисты предпочли синицу в руках журавлю в небе…
В 1926 году советский учёный К.Г. Трубин предложил вводить кислород в рабочее пространство мартеновской печи. В то время идея не осуществилась – страна была слишком бедна и печами, и кислородом.
Вот данные, которые собрал «разведцентр». Среди них не было главного – практических советов, указаний. Какой должна быть печь? Сколько кислорода можно вводить? Этого не знал никто. Все вопросы предстояло решать самим. Работники Института азота были первыми.
Доменную печь решили строить тут же, в институте. Так было проще, но в этом угадывался и своеобразным вызов противникам кислорода. Если печь взлетит в воздух, пострадает не только авторитет института…
Печь была небольшая, высотой в метр.
Чтобы добыть материалы, найти рабочих, обеспечить финансирование, потребовались поистине титанические усилия. В эти дни с особой яркостью проявились удивительные способности Александра Ивановича Семёнова.
Семёнов был старый партизан из отряда Лазо, воевавший с белыми и японцами в Приморье. Его сажали в тюрьмы, пытали. Он бежал, страшными таёжными тропами выбирался к партизанам. И снова продолжал борьбу.
Он был похож на медведя: крупный, массивный, с мягкой походкой. Огромная голова, толстая шея, тяжёлые плечи. И жёсткое лицо. «Костляво-костистое», – определил кто-то из молодых. А в голубых, удивительной чистоты глазах – ум, доброта и юмор.
Семёнов не был ни инженером, ни техником. Но обладал поразительным умением схватывать. Впервые в жизни увидев дифференциальное уравнение, он только вздохнул. А через три дня свежий, будто он не сидел ночи над книгами, попросил: «Дайте-ка глянуть. Ага, это дифференциальное можно решить проще».
Впрочем, молодых инженеров, окончивших институты и выбранных Чекиным, трудно было удивить дифференциалами. Их поражало другое – энергия этого человека. Семёнов никогда не падал духом, не терял веры в успех. «Человеческая фантазия слишком слаба, чтобы придумать невозможное», – говорил он.
В мягких унтах, с неизменной изогнутой трубкой, он был неутомим. Казалось, в нём зажжён, чтобы гореть всю жизнь, вечный огонь. Он так и умер в движении. Торопился по делам, а сердце вдруг остановилось.
Печь построили. Испытали. Взрыва не произошло, опыт закончился благополучно. Полученный газ имел нужный состав. И после очистки его вполне можно было использовать для производства аммиака.
Печь, однако, не дала металла. Только шлак. Это вызвало бурю веселья у металлургов. «Замечательная печь, – хохотали они. – Настоящая химическая установка для производства шлака и газа. А чугун вообще ни к чему. Он даже мешает, вредная примесь Нужно просто убрать слово „доменная“, и всё будет чудесно…»
Яростный штурм библиотек помог объяснить причины. Печь была слишком маленькой. При таких её размерах потери тепла огромны, и его не хватает, чтобы полностью расплавить руду, «вытопить» из неё железо и получить чугун.
Нужно было строить большую печь, настоящую домну. Но где строить? Откуда взять деньги, оборудование, материалы?
Профессор Чекин пошёл на приём к «самому» – к Серго Орджоникидзе, наркому тяжёлой промышленности. Чекин отлично понимал всю трудность задачи. Что он мог сказать? Что печь дала хороший газ, пригодный для синтеза аммиака? Металлурги {а их нарком, конечно, пригласит) лишь насмешливо пожмут плечами. И в чём-то будут правы. Ведь в конце концов домна предназначена действительно не для производства водородно-азотной смеси…
Он скажет, что домна не взорвалась. Металлурги возразят, что это была вовсе не домна, а небольшая печь неизвестного назначения. Потому что домна, насколько им известно, выплавляет чугун, а не шлак. Маленькие размеры, низкая температура? Вот именно, при нормальных размерах температура возрастёт, и печь вместе с этой смесью так грохнет…
Нарком не химик, значит, ему трудно будет представить все преимущества, которые даст получение водородно-азотной смеси. Он и не металлург и не сможет досконально взвесить, насколько серьёзна опасность взрыва, поверит доменщикам.
Орджоникидзе выслушал химиков. Сказал коротко: «Синтез аммиака – хорошо. Аммиак нам нужен». Выслушал металлургов. Дело более чем сомнительное, крайне рискованное. Во всяком случае, они не могут взять на себя ответственность. Спокойно переспросил: «Не можете?» – и вдруг грохнул кулаком по столу:
– Я возьму!
Успокоился, заулыбался. Он уже принял решение.
– Дело нужное. Домну будем строить, – сказал он твёрдо. – Люди, деньги, материалы – всё трудно. Но найдём. Для такого дела найдём. – И уже у дверей кабинета, прощаясь с Чекиным, он засмеялся и тихо добавил: – Если надо будет, ничего не пожалею. Последнюю рубашку отдам для такого дела.