– Иди к дьяволу, – вежливо посоветовал я.
– С вами нельзя говорить серьёзно, – махнул рукой Смолин.
– Отчего? Можно, – возразил Гена. – Серьёзно? Что же делать, Сергей Петрович, если слово сказано…
– Глупое слово.
– Верно. А менять его поздно. Члены комиссии предупреждены. Испытания завтра. Ровно в десять.
В ОДИННАДЦАТЬ С МИНУТАМИ…
Я ничего не делаю – хожу и смотрю. Смотреть мне не запрещают, но едва я к чему-нибудь прикасаюсь, мгновенно появляются Гена или Смолин. Очень вежливо и деликатно меня оттесняют в сторону, поближе к креслу. Начинаю себя чувствовать подопытным животным, этаким кроликом, с которым большие умные дяди будут что-то делать в интересах науки.
Оживлённо переговариваясь, «дяди» осматривают аппарат. В очередной раз взвешивают. Проверяют маску и шланги на герметичность. Заливают в мягкий резервуар перекись. Вес её известен, однако заряженный аппарат почему-то снова взвешивают. Я сижу в кресле и думаю, что кролику, пожалуй, лучше – он хоть не понимает, что происходит. Время медленно тянется к десяти.
– Начнём, – говорит председатель комиссии, и все оглядываются на меня.
Я встаю. Наверное, со стороны заметно, что походка у меня странная. Ноги не отрываются от пола, руки висят.
Председатель произносит речь. Объясняет мне, что нужно делать и чего, наоборот, делать не следует. Я не очень понимаю, да, честно говоря, и не стараюсь – все это известно. Одно меня огорчает. Наш скафандр рассчитан на работу в море. Там естественное водяное охлаждение – лучше не придумаешь. А на земле стоило бы снабдить аппарат «воздушным холодильником» – ребристой трубкой с несколькими зигзагами.
Поблизости сколько угодно бассейнов, Финский залив и целое Балтийское море. Но, видимо, лезть в бассейн членам комиссии не хочется, а отпускать меня одного они не решаются. Вдруг, вместо того чтобы дышать из аппарата, я «контрабандой» пронесу под воду пару «кубиков» атмосферного воздуха… В общем, решено проводить наземные испытания.
Об этом нас предупредили давно, и мы не возражали. Однако сейчас выясняется, что испытания будут даже не наземными, а «паркетными», в коридорах института. Это много хуже.
На улице чудесно – декабрь. Сквозь лёгкие облака проглядывает солнце, матовым блеском горит земля, носятся в воздухе редкие снежные хлопья. Прохладно. В такой день дышать тёплым кислородом – одно удовольствие.
Декабрь ощущается и в коридорах. Согласно графику, отопительный сезон в разгаре – котельные в централизованном порядке получили лимиты на топливо. И топят истово, не жалея угля. Когда я включу аппарат, станет совсем весело – начнёт работать на перекиси водорода «внутренняя котельная».
Рассуждать некогда. Я надеваю маску, щёлкаю резиной (словно боюсь наружного воздуха) и выхожу в коридор. Самое, пожалуй, неприятное – первый вдох. Я отчётливо чувствую острый запах перекиси. В лицо ударяет горячий ветер. Становится темно в глазах. «Неужели?..»
– Протрите стёкла, – откуда-то издали доходит до меня голос Смолина.
Сразу легче. Воздух уже не кажется таким горячим, запах перекиси слабее – аппарат вошёл в режим. Гена улыбается, Смолин поднимает руку: всё в порядке, держись.
– Приступим, – объявляет председатель комиссии. – Шагом! Быстрее! Ещё быстрее! Бегом! Поворот!
Лечь! Встать!..
Меня гонит, бросает, треплет шквал команд. Я бегу по коридору, падаю, вскакиваю. Поворачиваю налево и направо, прыгаю, ползу, снова бегу.
Запах перекиси усиливается, трубка дышит зноем. Я опять вижу плохо и чувствую, как по телу, не испаряясь, стекает пот. Даже пот горячий. А на улице чудесно – декабрь, идёт снег…
Медленно соображаю. Интенсивная работа. Организм расходует много энергии. Много кислорода. Много перекиси. Много тепла.
Вспоминаю бравого солдата Швейка. За какую-то провинность его вот так же гоняли. Только он был хитрее. Стоял на месте и объяснял, что и как надо делать: вставать и ложиться, прыгать и бегать. Я тоже предпочёл бы объяснить, но боюсь, что члены комиссии читали Ярослава Гашека…
И вдруг – тишина. Такая полная, что звенит в ушах. Я задерживаю дыхание и чувствую, как хорошо. Команд не слышно, и мы с аппаратом – теперь уже мы оба – входим в режим.
Ещё немного…
– Бе-гом! Поворот! Ло-жись! Пол-зи! Встать!..
Переход настолько внезапный, что впервые я ощущаю сердце. Липкий комок подкатывает к горлу. Тяну руку к маске. Одно движение, и можно будет свободно дышать. Дышать, как все.
А что? Ведь каждому понятно: аппарат рассчитан на работу под водой. Для паркетных условий он не приспособлен. Простое воздушное охлаждение. Ясно. А в акте всё-таки запишут: «На такой-то минуте испытатель сорвал маску. В предложенном виде аппарат для наземных условий не пригоден». Не пригоден – и точка. А рассуждения насчёт холодильника останутся рассуждениями. В теории – можно; на практике же испытания окончились неудачей.
Я отдёргиваю руку (надеюсь, никто её не заметил) и старательно делаю всё, что от меня требуют. Оказывается, это не так трудно. То ли я привык, то ли просто успокоился. Когда нервничаешь и злишься, кислорода уходит больше. Человек – не совсем машина, кроме химии и механики, есть ещё физиология…
Резкий хлопок в ладоши. Подбегают Гена и Смолин. Тянут маску. Я не даю. В чём дело? Сейчас я готов работать в аппарате хоть два часа.
– Испытания окончены, – ровным голосом сообщает председатель комиссии.
Он подходит ко мне и жмёт руку. Теперь я вижу, он улыбается.
– Нелегко пришлось без охлаждения? – спрашивает он добродушно. – Гоняли мы вас по всем правилам. – Он смеётся и неожиданно подмигивает мне.
Я тоже смеюсь и вместо заранее подготовленной бодрой фразы: «Чувствовал себя отлично, аппарат работает превосходно» – говорю честно:
– Вначале было трудно.
Идём в кабинет писать акт испытаний. Не такое это простое дело. Кто-то из членов комиссии утверждает, что в первый момент из аппарата шёл пар, и требует, чтобы это отметили в акте. Заведующий лабораторией, снимая и надевая пенсне (оно у него тоже узкое) настаивает, чтобы в акт внесли «утомлённое состояние испытателя».
– Откуда вам известно?
– По данным визуальных наблюдений.
Я возражаю. Гена меня поддерживает. Голоса звучат всё громче.
– Займитесь аппаратом, – распоряжается Смолин.
Без особого удовольствия мы уходим. У дверей я оглядываюсь. Смолин успокоительно машет рукой: «Не беспокойтесь. Всё в порядке».
Предстоит простая операция: перелить остатки перекиси из аппарата в банку. Отверстие достаточно большое. Но от возбуждения или от усталости у меня дрожат руки. Капли падают на блестящий паркет.
– Подожди. – Гена приносит тряпку, которой уборщица протирает пол. Аккуратно стелет. – Давай я.
Охотно уступаю. У него получается ещё хуже – тонкая струйка перекиси задевает пальцы и стекает на пол. Подумаешь, вытрем. Но Гена ставит банку и, держа аппарат одной рукой, другой берётся за тряпку. От перекиси пальцы у него белые, будто их натёрли мелом Ничего, немного пощиплет и пройдёт.
– Который час? – зачем-то спрашиваю я.
– А что тебе, на пожар? Ну, одиннадцать с минутами…
В это мгновение что-то вспыхивает, огонь ударяет Гене в лицо. Он отшатывается, роняет аппарат в огонь. А пламя уже гудит и рвётся вверх.
Остальное происходит в доли секунды. В моем сознании с яркостью ночных реклам загораются предупреждения. Здесь в коридоре их множество. «Пожар! Звони… Включай сирену… Ломай… Нажимай… Бей…» Мотаясь по коридору в аппарате, я видел их постоянно. Это в самом деле страшно – пожар в химическом институте.
Бросаюсь к сирене. И застываю. Удар по стеклу, рывок… Попробуй докажи после пожара, что это случайность, что перекись совершенно безопасна.
Я перестал соображать. Двумя прыжками оказался рядом с Геной, третьим – прыгнул в пламя. Что-то горячее и яркое пронеслось надо мной, воздух стал вдруг красным…