Иван Федорович вспомнил первую увиденную им смерть. Его приемный отец, могущественный боярин Василий Немой Шуйский, огромный, грозный — даже в час смерти, молвит, тяжело глядя на юного князя: «Мужайся… Смерть тебе придется видеть часто…» О, он был прав. Скольких князь Мстиславский уже успел похоронить, скольким рукою своейзакрывал глаза, скольких убивал сам на поле боя, скольких и сам вел на погибель? Не сосчитать! А скольких своих детей и младенцев-внуков он погребал? И эта очередная смерть уже не вызывала в нем бурю чувств. Князь Мстиславский был величав и спокоен.
— Бог простит, — ответил он наконец умирающему.
Тем временем в покой вступили пятеро детей Ивана Юрьевича — сыновья Андрей и Иван, и дочери — Елена, Марфа и Евдокия. Андрей, самый старший из них, шел впереди, и было видно, как тяжело ему было сдерживать себя. Но, блюдя княжеское достоинство, он поклонился деду, князю Мстиславскому, и после подошел к ложу. Ванька разревелся в голос, его плач подхватили Евдокия и Елена. Слабеющей рукой Голицын благословил их, и детей поспешили увести кормилицы. Подле отца остался лишь Андрей. Нагнувшись как можно ближе к лицу умирающего, он слушал его наставления, хмурясь, стараясь уловить каждое слово. Иван Федорович с гордостью глядел на внука, уже видя в этом рослом крепком юноше великое будущее рода Голицыных. Конечно, он не ведал, что его внук Андрей станет единственным продолжателем этого едва не пресекшегося княжеского рода, и от него расширится, разделившись на множество ветвей, их фамильное древо, из которого произойдут многие и многие государственные и военные деятели, многочисленные представители культуры и науки будущей России…
Немного позже прибыл брат Ивана Юрьевича, Василий, с сыновьями и супругой Варварой. Поприветствовав князя Мстиславского, они нерешительно подступили к ложу. Маленькие сыновья стояли позади них, пугливо взирая на этого страшного, незнакомого им мертвеца. Здесь были только дети от брака с Василием — детей Федьки Басманова она не посмела привести в дом Ивана Юрьевича. Но обиды теперь на него никакой не было — ранняя смерть деверя испепелила ненависть, и остались лишь щемящая тоска и безграничная жалость. Варвара осторожно подступила к ложу и, взяв умирающего за руку, наклонилась над ним. В ее глазах стояли слезы.
— Варя… — просипел Иван Юрьевич, твердо глядя на нее, — прости…
Варвара, всхлипывая, молчала, а он продолжал, чуть приподымая над подушкой голову:
— За… отца… за… злобу… прости…
— Что ты, — дрогнувшим голосом ответила Варвара, и слезы хлынули у нее из глаз. Она гладила Ивана Юрьевича по его поредевшим волосам и шептала сквозь рвущиеся рыдания:
— И ты меня прости… Прости….
Не в силах больше находиться здесь, князь Мстиславский поспешил уйти. Стуча посохом, он вышел на крыльцо и оглянулся. Город, укрытый тьмой, засыпал мелкий снег. Где-то заливисто лаяли псы, из темноты слабо пробивался редкий свет в окнах грудящихся подле друг друга домов. Жизнь продолжалась. А в палатах князя Голицына тем временем угасала еще одна жизнь…
И Иван Федорович, узрев сегодня очередную смерть, почувствовал себя неимоверно старым. Сколь еще смертей ему надлежит увидеть? Неужто Бог испытывает его иль наказывает за какие грехи?
И князь Мстиславский, постукивая посохом, тяжело спустился с крыльца и сел в ожидавшие его сани. Почему-то именно сейчас Ивану Федоровичу показалось, что он и сам должен был давно умереть и не видеть всего этого. Погибнуть в одном из многочисленных сражений, пасть жертвой заговора и окончить жизнь на плахе, угаснуть от какой-нибудь хвори. Почто этого до сих пор не произошло? Почто?
Но ему пока надлежало жить. Россия еще нуждалась в службе своего верного сына.
Довольно скоро ранние морозы привели с собой зиму — реки замерзли, покрывшись прочным панцирем льда. Казацкие струги были скованы мертвой хваткой оледеневшего заберега и теперь покоились под снежным саваном, задрав носы.
Искер стоял белый, сверкая серебром заиндевевшего тына. Благо казаки успели выдолбить себе землянки, в коих и остались зимовать. Дивясь и не веря своим глазам, казаки каждый день били кишащего в окрестных лесах пушного зверя, порой, даже для забавы. Далеко уходить на охоту от Искера Ермак запретил, а вскоре также воспретил бить для забавы зверьков. Хотя пушнины и так было очень много — из захваченных в ханской казне многочисленных мехов казаки даже кое-как сшили себе несуразные шубы и накидки, которые должны были защитить их от страшных холодов.
— Гляди-ка, Карчига, — хохотал Ясырь, тыча пальцем в обвешанного соболиными и беличьими шкурками товарища. — Ты теперь богаче любого боярина на Москве! Ты бы еще больше нацепил на себя! И соромное место еще парой беличьих шкурок прикрой!