— Надеюсь, никто не пронюхал про наш новый храм? — обернувшись к Вельведу, резко спросил Друид.
— Что ты, князь, — испуганно замахал руками тот. — Дороги к нему неведомы.
— Тогда скоро принесем новые жертвы. — Дирмунд улыбнулся.
— А вот, боюсь, это не удастся, мой господин, — тихо возразил волхв. — Весна, чай, распутица. Вряд ли мы сможем туда добраться до того, как просохнет земля.
Выслушав его, друид согласно кивнул — о распутице он что-то и не подумал. Да-а… Что ж, выходит, несколько месяцев в году боги будут обходиться без жертв? Тогда как же рассчитывать на их благоволение, и это в то время, когда оно столь нужно? И как посеять в жителях страх? А страх нужен обязательно — ведь только из людей, изведавших всепроникающий страх, получаются хорошие рабы, преданные до глубины души своему господину, которого они боятся и уважают. Человек — животное, и чем сильнее его ударить, тем больше уважения он будет испытывать к бьющему. Но стоит только ослабить хватку — все, пиши пропало, весь авторитет придется восстанавливать снова. Вот как сейчас… Дирмунд вздохнул.
— Пусть волхвы поставят идолов здесь, в Киеве, — неожиданно повелел он.
Вельвед вздрогнул:
— Боюсь, киевляне не примут их, княже!
— Ты не понял меня, волхв. — Дирмунд презрительно прищурил глаза. — Разве жители Киева не поклоняются Перуну, Даждь-богу, Мокоши, да тому же Велесу? Вот и пусть волхвы поставят везде, где можно, идолы Перуну и Мокоши — Грозе и Смерти. А уж кому пойдут жертвы — другой вопрос. Может, и этим достойным богам достанется тоже?! — Друид хрипло рассмеялся. — Пусть волхвы ходят по улицам и пророчествуют о жутких знамениях, предвещающих конец света. Пусть не устают повторять это всегда и везде, и пусть каждый человек знает — спасти гибнущий мир может только кровь! Красная человеческая кровь, которую так любят боги. И пусть так же потихоньку привечают к себе молодых дев. Пусть не шатаются по улицам косматые и немытые, пусть имеют вид добрый и приятный, а речи — медоточивые и обволакивающие, пусть каждая пришедшая к жертвеннику дева почувствует в волхве своего самого лучшего друга! Это тяжело, я знаю. Но когда придет время… Эти девы понадобятся нам уже летом. Ступай же, волхв, и поторопись! И помни — я буду встречаться с тобою лишь иногда — не стоит без нужды дразнить Хаскульда-князя.
— Исполню все, что велел, — уходя, низко поклонился Вельвед.
Друид проводил его взглядом. Кажется, Истома Мозгляк присоветовал ему неплохого помощника — умного, хитрого и, похоже, верного. Впрочем, никогда не стоит слишком доверять людям.
Март-протальник выдался хмурый. То, бывало, с утра выглянет ласковое солнышко, позолотит крыши, а к обеду, глянь, — и уже затянула небо серая хмарь, посыпался мокрый снежок с дождиком, засвистел ветер, бросая в лица прохожих мокрые льдинки, а к вечеру — раз — и тишина, безветрие, и ясное звездное небо с полной золотистой луною. Такой вот март выпал.
Таким вот звездным вечером, почти что уже ночью, девки пряли в горнице, что на постоялом дворе Зверина. Две подружки-хохотушки — Любима и рыжая смешливая Речка, на которую посмотришь — волей-неволею улыбнешься — до чего задорница девка: улыбчивая, яркая, словно пылающее закатом солнце, а уж веснушек — больше, чем колосков в поле!
— Ну, вот, — поправив веретено, продолжала рассказывать Речка. — А другой волхв там — совсем молодой парень, ну, как наш Порубор, даже, может, и помоложе…
— Да помоложе-то — уж совсем дите! — не выдержав, фыркнула Любима.
— А красивый какой, — не слушая ее, мечтательно говорила Речка. — Темненький, но не как Пору-бор, а чуть посветлее, волосы длинные, мягкие, узким ремешочком связаны, глаза нездешние, светлые… Велимором кличут.
— Ты за пряжей-то следи, Речка! — нагнувшись, Любима подняла уроненную подружкой прялку, красивую, с резным изображением солнышка и русалок.
Речка вздохнула и вдруг подсела к подруге близко-близко, заглянула в глаза:
— Любима, а вот скажи без утайки — красивая я… или так, не очень?
— Тьфу ты, — рассмеявшись, Любима обняла подругу. — Ну, конечно, красивая, Реченька, о чем говорить-то? А тебе, видно, понравился тот молодой волхв, о котором рассказываешь, ну, признайся!
Речка зарделась. Круглые щеки ее покраснели и напоминали два наливных августовских яблока. Посмотрев на подружку, Любима снова не выдержала — рассмеялась, да и кто другой выдержал бы, слишком уж смешная была девчонка.
— А мне Ярил нравится, — погладив Речку по волосам, призналась Любима. — Да вот только не хочет батюшка отпускать за него, голь-шмоль, говорит, ни богатства у него, ни представительности. Ну, да богатство дело наживное… Много чего замыслил Ярил, глядишь, что и выйдет — ума-то ему не занимать, ну, да ты и сама знаешь.
— Знаю, — кивнул Речка и, замолчав, принялась сучить пряжу. На губах ее играла мечтательная улыбка.
— Вот, с Порубором в дальнюю дорожку ушли, к Роси-реке, местечко под дворище присматривать, — тихо говорила про суженого Любима. — Скоро уже и вернуться должны, чай, присмотрели.
— А Порубор, что ж, не присмотрел еще себе невесту? — отвлеклась от своих мыслей Речка.
Любима отмахнулась:
— Да рановато ему еще.
— Чего ж рановато? Парень красивый, видный.
— Серьезный он слишком, — пожаловалась Любима. — Сама знаешь, девы таких не очень-то любят. Так, верно, и проживет в бобылях, коли не попадется такая, что силком скрутит.
— Ой, а к нам на волхвование много всяких дев ходит! — всплеснув руками, поведала Речка. — И Сам-вина, кузнеца Панфила дочка, и Радислава с Подола, и многие… Слушай-ка, а давай и ты сходишь! Увидишь, как весело. В пятницу вечерком и пойдем.
— Не выйдет в пятницу-то, — с видимым сожалением отозвалась Любима. — Батюшка не отпустит, в пятницу вечером да в субботу самая работа, народу много — купцы на торжище приедут, людины… Вот если б как-нибудь днем.
Речка расхохоталась вдруг, показывая крупные ослепительно белые зубы:
— Так завтра мы как раз днем собираемся. Не все, правда… Пойдем, а?
— А и сходить, что ли? — Любима задумалась. — Все равно, когда еще Ярил с Порубором вернутся. И чего днями дома сидеть?
— Верно. Так пойдешь?
— Инда пойдем завтра, — наконец решилась Любима. — И в самом-то деле!
Назавтра нарядились девки. Речка — в белую, с вышивкою, рубаху, поверх — варяжский сарафан, темно-синий, сборчатый, заколотый двумя бронзовыми фибулами, начищенными так, что больно глазам, и не скажешь, что бронзовые, — золотые, как есть золотые! Поверх этой одежки накинула шубку бобровую, желтым немецким сукном крытую, на ноги постолы кожаные, обмотки белые, льняные, узким золоченым ремешком перевитые, — ух и дева-краса, пухленькая, толстощекая, а в шубке-то этой еще и шире, чем есть, казалась. Смешная! Любима тоже с утра принарядилась, очаг затопив да слуг пошпыняв для порядку, — видя такое усердие, дедко Зверин уступил, отпустил днем на прогулку, строго-настрого наказав, чтоб ужо к вечеру возвернулась. Еле дождалась подружку дева, все по двору бегала, в ворота выглядывала. А уж Речка-то издали еще рукой замахала, бежала — подпрыгивала: