— Ты знаешь, Льюис, что мой долг передать тебя в руки полиции.
— Как хочешь, — спокойно сказал он.
— И я немедленно позвоню туда, — слабым голосом добавила я.
Он поставил передо мной телефон, и мы оба уставились на него, как на пустое место, словно к нему не был подведен шнур.
— Как ты сделал это? — спросила я.
— Начнем с Фрэнка. От твоего имени я договорился с ним о встрече в мотеле, предварительно забронировав номер по телефону. Я вошел через окно. Как разобраться с Болтоном, я понял сразу. Я якобы уступил его домогательствам. Он тут же согласился встретиться со мной в одном отеле с сомнительной репутацией. Он был очень доволен. Я мог свободно входить и выходить, так как ключ он отдал мне. Меня никто не видел. Что же касается Лолы, то я провел всю ночь под ее машиной, откручивая болты на передних колесах. Вот и все.
Я могла сохранить все в тайне и просто вышвырнуть Льюиса из дома. Но это было все равно что выпустить на улицу льва. Он станет следить за мной издалека и продолжать убивать, как заведенный. Я могла приказать ему покинуть город, но он подписал долгосрочный контракт, и студия разыщет его везде, куда бы он ни направился. И я не могла заявить на него в полицию. Я вообще не могла ни на кого заявить. Я оказалась в ловушке.
— Знаешь, — сказал Льюис, — никто из них не страдал. Все происходило очень быстро.
— Как это милосердно, — съязвила я. — Ведь ты вполне способен зарезать перочинным ножом.
— Ты отлично знаешь, что это не так, — ласково сказал он.
Он взял мою руку. Несколько мгновений я бессознательно позволяла ему удерживать ее. А потом вдруг вспомнила, что его теплые, нежные, тонкие пальцы убили трех человек, и удивилась, почему это меня больше не ужасает. Решительным движением я высвободила свою руку.
— А тот вчерашний парень, ведь и его ты хотел убить, не так ли?
— Да, но это было бы полным идиотизмом. Я сдуру принял дозу ЛСД и не ведал, что творю.
— Но даже без этого… Льюис, ты хоть понимаешь, что ты натворил?
Он посмотрел на меня. Я пристально изучала его зеленые глаза, совершенную линию рта, черные волосы, мягкую кожу в поисках хоть какого-то признака понимания или признака садизма, но ничего не обнаружила. Ничего, кроме безграничной нежности ко мне. Он смотрел на меня, как смотрят на ребенка, устроившего истерику из-за пустяка. Могу поклясться, глаза Льюиса говорили, что он прощает меня. Такого вынести я уже не могла и… разревелась. Он обнял меня, ласково погладил по голове, и я не оттолкнула его.
— Между нами говоря, — шепнул он, — сегодня утром мы оба уже достаточно поплакали.
Глава одиннадцатая
Разумеется, у меня страшно разболелась печень. Всякий раз, когда происходит что-то серьезное, случается приступ. Этот длился два дня и дал мне сорокавосьмичасовую передышку, во время которой я не могла думать ни о чем другом. Потом боль постепенно отступила, и мой мозг снова был готов к принятию решений. Может показаться, что два дня мучений — невеликая расплата за три трупа, но критиковать меня за это способен лишь тот, кто сам никогда не корчился от печеночных коликов. Когда я, все еще не до конца окрепнув, выбралась из постели, то просто не могла больше мириться с существованием каких бы то ни было проблем. Я просто поставила на них крест. По значимости я мысленно уравняла преступления Льюиса со своим подоходным налогом. Кроме того, бедняга все два дня не отходил от меня ни на шаг, колдуя над компрессами, лекарствами и отваром ромашки. Он был до смерти перепуган, и я просто не могла укусить кормившую меня руку.
Тем не менее, я решила разобраться с ним раз и навсегда. И едва я снова оказалась в состоянии проглотить бифштекс и запить его виски, я позвала Льюиса в гостиную и предъявила ему свой ультиматум:
1) Он должен торжественно поклясться никого больше не убивать без моего на то позволения. (Конечно, я никогда бы такого не разрешила, но сочла за благо оставить ему некоторую надежду.)
2) Он прекратит принимать ЛСД.
3) Он наконец постарается обзавестись собственным жильем.
В третьем пункте я немного лицемерила. Он с самым серьезным видом со всем согласился. И все же, не желая жить под одной крышей с садистом, я путем наводящих вопросов попробовала выяснить, какой отпечаток оставили на нем эти три преступления. Он мягко — не настойчиво, а именно мягко — заверил меня, что никакого. Он, по его собственным словам, не испытывал ни горя, поскольку плохо знал убитых, ни удовольствия. Это относилось ко всем троим. Также его не мучили ни угрызения совести, ни ночные кошмары; короче говоря, у него не было морали. Я вдруг забеспокоилась: а куда же подевалась моя?