— Дороти, ты меня слышишь?
— Слышу.
— Дороти, ты должна приехать. У него никого нет, а Лола в Риме. Мне очень жаль, но тебе придется взять на себя все формальности. Я за тобой заеду.
Он повесил трубку. Я передала телефон секретарше — ее, одному Богу известно почему, звали Кэнди[2] — и села. Она посмотрела на меня и, повинуясь шестому чувству, которое и делает ее незаменимой, открыла ящик с надписью «Дела» и протянула мне хранящуюся там всегда бутылку виски. В рассеянности я сделала большой глоток. Я знаю, почему людям, находящимся в состоянии шока, обычно предлагают выпить: алкоголь настолько омерзителен, что вызывает отторжение, своего рода физическую встряску, которая выводит из оцепенения лучше, чем что бы то ни было. Виски обожгло мне рот и горло, и я в ужасе очнулась.
— Фрэнк умер, — сказала я.
Кэнди снова уткнулась в платок. Уже не раз, в те часы, когда вдохновение покидало меня, мне предоставлялась возможность поведать ей печальную историю моей жизни. Она знала о Фрэнке, и от этого мне было легче. Я бы не вынесла, если бы в этот момент рядом со мной оказался кто-то, не ведавший о существовании Фрэнка. А ведь бедняга уже давно пропал из виду: о нем совершенно забыли, как о любой бывшей знаменитости. Самое ужасное, что здесь, в Голливуде, слава, умирая, превращается в нечто отвратительное. Благодаря короткой строке в газете, туманным пересудам, грязным и безжалостным, которые неизбежно породит его самоубийство, Фрэнк, некогда бывший «очаровательным Фрэнком», вызывавшим всеобщую зависть мужем Лолы Кревет, Фрэнк, чей смех все еще звучал у меня в ушах, умрет дважды.
Пол приехал быстро. Он дружески взял меня за руку, однако не позволил себе ни единого жеста сочувствия, что наверняка повергло бы меня в слезы. Я всегда испытывала какую-то симпатию и даже нежность к мужчинам, с которыми когда-то спала, независимо от того, хорошо это или плохо. Странно, но иногда ночью наступает момент, когда лежащий рядом мужчина кажется тебе самым близким человеком на земле, и никто не в силах заставить меня думать иначе. Мужские тела, сильные и беззащитные, такие разные и такие одинаковые, более всего озабоченные тем, чтобы не походить на другие… Я вцепилась в руку Пола и мы вышли. Хорошо, что я никогда не любила Пола по-настоящему… Мне было бы тяжело, если бы кто-то, поистине принадлежащий моему настоящему, оказался свидетелем предстоящей мне встречи с прошлым.
Фрэнк лежал ко всему безразличный, навеки уснувший, мертвый. Он выстрелил себе прямо в сердце, так что лицо осталось нетронутым. Я попрощалась с ним, подобно тому, как прощаются с частью самого себя, с тем, что утратил при взрыве, во время операции или из-за несчастного случая. У него были каштановые волосы. Странно, хотя это был обычный каштановый цвет, мне никогда не приходилось встречать мужчин с такими волосами. Пол решил отвезти меня домой. Я подчинилась. Когда мы сели в «ягуар», было четыре пополудни, и солнце жгло нам лица. Я думала о том, что Фрэнк, так любивший солнце, никогда уже не ощутит его обжигающих лучей на своем лице. С покойниками обходятся не слишком-то любезно: не успеют они умереть, как их запирают в темные ящики, а затем зарывают в землю. Чтобы избавиться от них. А иногда их, окоченевших, выставляют под лучами электрических ламп. Мне кажется, им следует дать последнюю возможность насладиться солнцем, хотя бы на десять минут, отвезти к морю, если при жизни они это любили, надо подарить им эту землю еще раз, прежде чем они навсегда соединятся с нею. Но нет, их наказывают за смерть. В лучшем случае им играют что-нибудь из Баха или другую церковную музыку, которую они, в большинстве своем, не любили. Когда Пол затормозил у моего дома, я чувствовала себя раздавленной от навалившихся переживаний.
— Хочешь, я зайду на минутку?
Я машинально кивнула, потом вспомнила о Льюисе. Ладно, сейчас это не имеет никакого значения. В тот момент меня совершенно не волновали их взаимные колючие и настороженные взгляды, как не волновало и то, что они друг о друге подумают. Пол проводил меня до террасы, где Льюис, растянувшись в плетеном кресле, наблюдал за птицами. Он издали помахал мне рукой, однако осекся, увидев Пола. Я поднялась на террасу и остановилась перед ним.
— Льюис, Фрэнк умер.
Он протянул руку, робко коснулся моих волос, и тут я неожиданно сломалась. Я упала на колени и разрыдалась, уткнувшись лицом в этого ребенка, который даже не знал, что такое горе. Его рука нежно гладила мои волосы, лоб, мокрые от слез щеки; он молчал. Когда я успокоилась и оглянулась, Пол уже ушел, не сказав ни слова. Я вдруг поняла, что не могла плакать в его присутствии по одной простой причине: он ждал от меня именно этого.