Сколь бы искусным ни был Йоханнес Кеплер в своем толковании небесных явлений, Тихо Браге вечно претендовал на превосходство по части гениальности. Едва у них заходил разговор о Копернике и вращении Земли, Сеньор, чуть не плача (правда, он и выпивал сверх меры, будто ему нравилось вынуждать строгого Кеплера присутствовать при этих излишествах), говорил ему: «Не притворяйтесь, будто принимаете мои заблуждения более всерьез, чем они того стоят!» Это означало, что он, мол, давно принял сторону Коперника и даже Джордано Бруно, чему порукой дальнейший ход его мысли. Пусть только сие знание хранится в ученых кругах, на это он согласен, но не желает, чтобы оно стало достоянием профанов.
Когда Кеплер пожаловался на холод, царящий в замке, и причиняемые этим боли в груди, хозяин пригласил его назавтра заглянуть к нему с утра пораньше в низкую залу с подвальным окошком, где по его распоряжению установили большой чан и соорудили водосток: там лакей Хальдор окатывал его с макушки до пят смесью кипятка с уксусом. «Вы увидите, – сказал он Кеплеру, – как долго тело сохраняет тепло после такой процедуры, она вам согревает кровь аж до полуночи».
Чтобы уж наверняка и тем сильнее приблизить его таковым унижением к себе, он на следующую ночь в начале первого послал меня вытащить несчастного из постели.
Полуодетый Кеплер, спросонья пройдя вслед за мной через двор, оказался под лестницей, где тускло светила масляная лампа, и по приказу хозяина разоблачился донага, чтобы из могучих рук Хальдора принять на себя ушат кипятка. Тем не менее клубы пара, еще более сгустившись в свете подвального окошка, скрывали его от нескромных взоров. Сеньор приблизился к нему голышом – не для того, чтобы побудить гостя упиться сим благодетельным жаром, а чтобы оскорбить его назойливым зрелищем зияющего провала на месте носа и открытого для обозрения детородного органа.
Однако тело у Кеплера оказалось совсем не таким, как ожидали. При всей своей худобе он был покрыт очень жесткой черной шерстью, порос ею целиком. А орган размножения, кожа на котором была удалена по окружности на еврейский манер, оказался еще побольше моего. Глядя, как он болтается, можно было подумать, что к маленькому колоколу подвесили язык от большого.
У моего-то хозяина все обстояло как раз наоборот.
Господин Браге потом десять дней с ним не разговаривал. Он вовсю надувался пивом, часто подбивая меня последовать его примеру (этого приглашения мне не надо было повторять дважды), и впадал в мечтательное расположение духа. Избавившись от головокружения, некогда одолевавшего его, стоило лишь взойти на самомалейшую лестницу, он теперь, громко топая, мерил шагами деревянные галереи, тянувшиеся вдоль замковых стен, и декламировал мрачные элегии, где упоминались призрачные земли Эресунна и год 2123-й, когда остановятся часы Вселенной в городе Лунне. Во дни, когда на стены замка Бенатки наползали пласты тумана, поднимаясь из речной долины, он ждал, пока вся земная твердь утонет в белом мареве, и, обращаясь к жителям сих исчезнувших берегов, ворчал: «Ну-ка, покажитесь!»
С этого же наблюдательного поста он обращался с речами к носильщикам и крючникам» которые подходили к замку, нагруженные приспособлениями, приветствовал конных почтальонов или выкрикивал свои распоряжения Тюге, который был весьма недоволен тем, что приходится вместо родителя обсуждать с Каспаром фон Мюльштайном предметы, касающиеся ведения домашнего хозяйства.
Все остальное время в те дни мой хозяин проводил за писанием писем, которые рассылал не только в Данию, но и по всей Европе. Послания сии посвящались исключительно его заслугам. За столом он цитировал оттуда весьма пространные пассажи, над которыми между собой безжалостно потешались его дети.
Когда работы подошли к концу, Лонгомонтанус вернулся из Праги и обосновался в замке одновременно с учеником по имени Мюллер. От них Тихо Браге проведал, что некий ученый из Ростока пишет историю великих событий века, и ему так захотелось попасть в это сочинение, что он даже сон потерял. Вскорости, предоставив Лонгомонтанусу с Мюллером вычислять орбиту Марса, он засел за обширное – тридцать страниц убористого почерка – описание своего изгнания, каковое с первой почтой отправил в Росток. Та м он особенно напирал на свои чрезвычайно важные открытия, начиная с новой звезды, обнаруженной в 1572 году, и обличал невежд, которые в Дании вечно оскорбляли его неоцененный гений.