«Ну, я тебя слушаю».
Сердце мое внезапно преисполнилось уверенности, признаться в которой никак невозможно: я вмиг осознал, что дело его не переживет столетий, это иллюзия. От его трудов ничего не останется. Девизы, что он приказал высечь у входа в залы, сотрутся, его дворец будет разрушен и сожжен, его инструменты погибнут.
Мне вспомнилось, что говорил Якоб Лоллике, созерцая вдали дворец короля Дании, где архитекторы Ураниборга недавно завершили свои более чем двадцатилетние смелые опыты. Мой пастор стоял тогда на последней, высящейся над морем скале Вестернеса, и он сказал так: «В день, когда строительство подобного сооружения закончено, не должны ли мы вообразить его преданным запустению или немой власти песков, подобно древнему Вавилону?»
Приметив мое волнение, Сеньор встревожился:
– Да что это с тобой? Выкладывай!
Я объяснил, что меня только что настиг посреди дороги Густав Ассарсон, хотел напугать.
– Он говорил с тобой обо мне?
– Скорее настаивал, чтобы я с ним о вас поговорил.
– И что же он хотел узнать?
– Потаенное.
– О чем это ты?
– Этот мерзавец спит и видит, как бы вас погубить. Любые враки пускает в ход, лишь бы все вас возненавидели.
– Враки? Какие же?
– Те самые, какими он и меня донимает: будто я одержим дьяволом. А раз вы допустили, чтобы я родился, чтобы рос под вашим кровом, вы тоже пособник нечистой силы.
В его глазах мелькнула печаль – пусть еще не доброта, до такого не дошло, но то был взгляд, заставивший меня забыть, что этому лицу недостает носа.
Кажется, Христос внял моей молитве.
На следующий день после отъезда короля Шотландии меня посадили в тюрьму на восемь дней под тем предлогом, будто я крал хозяйское пиво. Обвинение, не более и не менее справедливое, чем если бы его возвели на меня днем раньше или днем позже. Лишенный выпивки, я не мог пустить в ход свои способности колдуна. Таким образом, моя невоздержанность была в высшей степени полезна моему хозяину. Увы, господин Браге на несколько дней отправился в Копенгаген, да еще в Роскилле собирался заехать, у него там были дела, в которых мой пророческий дар ему никак послужить не мог. Вот он и подумал, что за время его отсутствия жители острова должны убедиться, что я не пользуюсь никакими привилегиями, это, по его разумению, был ловкий ход. Следовательно, заточению меня подвергли дабы восстановить мое доброе имя.
По правде сказать, я от такой заботы едва не умер. Если бы его сестра София не вернулась на остров, мне пришел бы конец. Сидение взаперти в подвале флигеля для челяди, в настоящей камере, именуемой донжоном, хоть и упрятанной под землю, чуть не лишило меня рассудка. Моя сорока какое-то время бродила вокруг стены, но вскоре исчезла. Говорили, что она умерла, да верно, так оно и было: я больше никогда ее не видел. Лакеи, над которыми я часто подсмеивался, когда мой хозяин еще покровительствовал мне, теперь сводили со мной счеты, донимали, не давали спать, мочились на меня через слуховое окошко, подбрасывали туда дохлых котов и ворон, крича: «Йеппе, к тебе посетитель!»
Внезапно мне открылась новая и страшная способность моей памяти: во мраке подземелья она разворачивалась, как нежный лист молодого папоротника, распускала в моем мозгу свои вырезные отростки, очерченные столь четко, что не ускользала ни единая самомалейшая подробность. Я заново оживлял одну за другой все те мысли, что бередили душу с той поры, как я появился на свет, все образы, что томили меня. Сеньор предстал передо мной на песчаном берегу, как тогда, в первый раз, без носа и без одежд, и проплыли давние грезы о земле Исландии, и ожили вновь те жуткие, дикие фантазии, с которыми моя память всегда связывала цифры: химеры, раздутые трупы, выброшенные морем, всякие мерзости, услышанные, подсмотренные или испытанные на себе в те времена, когда Густав вытаскивал меня из какого-нибудь укрытия и с гнусной поспешностью тащил показывать морякам.
Ну, стало быть, София Браге нарушила распоряжение брата и приказала выпустить меня из-под замка.
Меня отмыли. Утешали, прослышав о том, что я лишился своей сороки. Отогрели моего брата-нетопыря. Угощали сушеными фруктами, пивом и заправленной маслом похлебкой в круглой миске с ковшиком. Наконец, когда я среди стольких забот совсем растаял, изнемог от дивного облегчения, служанка Ливэ, осушая мое истерзанное тело, которое она облекла в мягчайшие ткани, с полного одобрения своей госпожи взбодрила мою мужественность, что очень их насмешило, а мне доставило наслаждение, которому, как я видел не раз, предавались и моряки, и поляк-садовник, и даже Йохансон, он того не скрывал и уверял меня, что сам хозяин этим занимается, хотя нам запрещает.