– Никакое снисхождение не должно мешать торжеству справедливости.
– А как же Христос? Разве он не пожалел двух разбойников?
Я обратил к нему молящий взгляд, пытаясь пробудить в его сердце милосердие, которое, как я знал, было ему не совсем чуждо. Но он вместо этого заподозрил, будто я утаиваю от него некие опасные истины, и уже не мот думать ни о ком, кроме самого себя:
– Ты на что намекаешь? А ну-ка прекрати эти игры! Если ты связан с иным миром и что-то там проведал такое, что может быть мне полезно в этом деле, выкладывай! Слушаю тебя.
По справедливости он поступит или нет, это его нимало не тревожило. На следующий день он призвал меня в свою комнату на улице Красильщиков – так и вижу ее высоченные потолочные балки – и снова потребовал ответа, не будет ли ошибкой заковать Педерсена в кандалы.
– Зачем спрашивать, если вы сами знаете, что к чему.
– Я этого не знаю. И хочу узнать от тебя.
– Вы уже все обдумали, стало быть, так и должно быть, мне нечего вам больше сказать.
– Повторяю еще раз: у меня нет окончательного решения.
Я стоял нагишом и трясся от холода, его лакеи в шесть утра подняли меня с пола, где я спал по левую сторону от его ложа, да к тому же вернее было бы сказать «подремывал», ибо отсутствие носа привело к тому, что он храпел, как дикий вепрь, и я, сопровождая его в путешествиях, из-за этого часами глаз не смыкал. Теперь же я ждал, когда служанка его сестры принесет мне одежду, в которой я должен был явиться на представление к некоему графу Рюдбергу, любопытствующему поглядеть на моего брата-нетопыря. В довершение всех бед меня терзала зубная боль, Лию обещала ее усмирить, приложив руки к моим щекам. Я так надеялся, что она с минуты на минуту появится здесь вместе с белошвейкой!
– Если не решаешься говорить, нынче же вечером будешь сидеть на цепи вместе с Педерсеном.
– Но к чему спрашивать меня, если вы наилучшим образом решили судьбу Педерсена и не намерены отказаться от своего замысла?
– Мне приятно было бы услышать, что это именно наилучшее решение.
– Что ж, так и есть, будьте уверены в этом, junker, – сказал я, присовокупив – вполголоса, но так, чтобы мое бормотание можно было расслышать – словцо, которым в спорах с ним иногда пользовался Ротман; ученики, и наборщики за глаза тоже называли его так.
Эта ироническая обмолвка привела его в неописуемое бешенство, от последствий которого меня избавило появление белошвейки и Ливэ. Но уходя, он посулил, что мне не поздоровится, притом вскоре.
Мою дерзость питала мысль о том, что на цепь меня посадят рядом с Педерсеном, у которого такое благородное, кроткое лицо. Удовлетворение, которое я испытал, было тем острее, что Ливэ, подведя меня поближе к камину, потерла мой подбородок, и боль отпустила. Ее забавляло отвращение, с которым белошвейка поначалу отшатывалась прочь при виде моего брата-нетопыря.
«Знаешь что? – смеялась она. – Она боится, как бы твой братец не проснулся, когда она станет с тебя мерку снимать. Ну и дурища, а?»
Говоря так, она подталкивала белошвейку ко мне, мягко придерживая за плечо. Славная была девочка, такая же молоденькая, как сама Ливэ, но, невзирая на свои семнадцать, разодетая, словно матрона. Звали ее Фрукта.
«Смотри, как иссох твой братец, – продолжала Ливэ. – Не шевелится. Он разом и мертвый, и живой, сказать по правде, он скорее мертв, чем жив, зато уж этот (тут она сжала пальцами мое срамное место) куда как живехонек, ага, проснулся!»
Она покатилась со смеху. Фрукта, настолько же бледная и белокурая, насколько Ливэ была смугла и темноволоса, уступив уговорам, решилась коснуться ладонью моего брата-нетопыря. Ее подмышки пахли творогом. Потом, как недавно король Шотландии, а за ним и многие другие, она перенесла свое внимание на другую часть моего тела, которая, чуть тронь, напряглась до предела.
Слуга, что бродил по комнате, отошел в сторону при виде того, как Ливэ направляла руку Фрукты, а та приводила меня в неистовство. Похотливые, веселые, они щекотали друг дружку, вертелись, и я, оскверненный, но довольный, кончил на глазах двух этих девчонок, хохочущих от всего сердца. Затем белошвейка, утратившая серьезность последней, первой взялась за ум. Она посоветовала ничего не говорить Сеньору, который немного погодя вернулся, чтобы препроводить меня к Рюдбергу.
Мы проехали по неровным, размокшим от дождя улицам столицы никак не более чем один фьердингвай и остановились перед высоким зданием с узкими окнами, за которыми пылало множество свечей. Я думал, что Сеньор поднимется наверх вместе со мной, но меня оставили одного у озаренного факелами подножия лестницы.