По правде говоря, у хозяина уже не было выбора – он должен был понравиться приближенному монарха, чтобы заручиться его заступничеством перед молодым королем. Увы, посланец герцога, промочив горло, прибавил: «Этих новых идей достаточно, чтобы отправить нашего молодца в венецианскую тюрьму, где он ныне и пребывает. Нам повезло, что мы живем при более милосердных законах, не правда ли?»
Осознав свою ошибку, Сеньор побледнел, сделал знак, что общее веселье может и подождать, и велел музыкантам пойти подкрепиться.
«Вы, разумеется, правы», – сказал он германскому гостю.
Но продолжать не решился. Ведь придворный не только принял его за единомышленника Бруно, а и предупредил какие последствия ждут в Италии тех, кто высказывает столь нечестивые мнения. Как явствовало из письма венецианского астронома Маджини, Бруно в это самое время притянут к суду инквизиции за то, что подверг сомнению божественность Христа и культ святых.
«Это и впрямь сущее безумие», – сказал господин Браге, приуныв оттого, что вся его стратегия провалилась, и злясь при мысли, что скоро его гость вернется к себе в Германию с убеждением, что он либо трус, либо еретик.
Вот почему, как только посланец герцога Мекленбургского покинул остров, Сеньор, желая знать, в чем именно его могут заподозрить за то, что он читал Джордано Бруно помчался в библиотеку и вновь склонился над поэмами итальянца, чтобы освежить свою память.
Он там обнаружил уйму дерзостей, способных вконец разрушить в глазах герцога Мекленбургского его репутацию человека серьезного и благочестивого. Разумеется, он тотчас отправил герцогу письмо, где слишком явно бросались в глаза его потуги исправить подобное впечатление. Мне ведь не раз при тех или иных обстоятельствах доводилось слышать, как он читал Лонгомонтанусу свои послания, писанные высокопоставленным адресатам.
К тому же господин Браге в латинском языке был отнюдь не силен. А Лонгомонтанус, напротив, обладал умением на бумаге как нельзя более естественно изъясняться по латыни. Но в писаниях его учителя давало о себе знать то, чего он исправлять не осмеливался, – склонность пылко защищаться от воображаемых обвинений.
Должно быть, перегруженное уверениями во всяческом почтении письмо, которое Ульрих фон Мекленбург получил от Тихо Браге, вызвало у деда будущего датского короля одно раздражение. Вопреки расчетам моего господина, он ни разу не выступил в его защиту перед королевской властью. Поговаривали даже, будто он внес свою лепту в распространение сомнительных слухов на его счет.
Но главное, Сеньор по сему поводу против собственного желания был принужден вникнуть в рассуждения и теории Бруно. При этом он волей-неволей примерял на себя те наветы, коих опасался, и так живо воображал себя сторонником ересей, о которых читал, настолько пронимала его их прелесть, что едва все их не усвоил.
Дважды он призывал меня к себе, чтобы уверить, что отнюдь не одобряет их.
– Я вам охотно верю, – говорил я ему, – но чего ради вы так стремитесь, убедить меня в этом?
– Геллиус недавно утверждал, что этот итальянец околдовал тебя, – напомнил он.
– Разве у вас недостаточно причин, чтобы сомневаться в правдивости Геллиуса? – съязвил я.
– Пусть меня избавят от разговоров о Геллиусе под моим кровом.
– Не вы ли сами первым упомянули о нем?
Он вдруг добродушно расхохотался, но не успел я удивиться, как его лицо вновь омрачилось.
– Не знаю, откуда тебе ведомо будущее, от Бога или от дьявола, – проворчал он, – да и знать этого не хочу. Но я полагаю, и на то у меня есть причины, что ежели удастся устроить так, чтобы разбирательство моей тяжбы с Геллиусом произошло перед капитулом Лунна, города, где у меня много сторонников, дело закончится в мою пользу. Прозреваешь ли ты что что-нибудь?
– Я способен увидеть лишь то, что уже случилось.
– Тут мне не требуется твоя помощь, – отрезал он. – Это я вижу и сам.
– Не вполне. Вам неизвестны кое-какие подробности прошлой жизни Геллиуса.
– Коли они не могут повлиять на исход процесса, что в них за прок?
– Он пытался вас отравить, вот какой прок. Бедняга Ольсен погиб вместо вас.
Его глаза наполнились слезами.
– Снова морочишь мне голову?
Я объяснил, как Геллиус поставил сосуд с ртутью на печь в кабинете алхимии.
«Неужели?… – забормотал он в раздумье. – Вздор, быть не может. Геллиус ненавидел Ольсена. Да если б у меня и были доказательства, как знать, захочет ли капитул в Лунне копаться во всем этом? Ладно, – заключил он, вдумчиво сопя, – отправишься со мной, а там видно будет».