Тут и разразилась гроза. В кронах зашумели дождевые струи.
– Я хотел бросить тебя на острове, а ты все равно привязан ко мне. Почему? Почему ты не возненавидел меня, как все?
Ища, что ответить, я вспомнил об очках, подаренных мне когда-то его гостем Филиппом Ротманом. Я сказал ему спасибо за то, что он их у меня не отобрал, тем самым по зволив мне прочесть столько книг из его библиотеки.
– Ты же знаешь, что чтение я тебе запретил.
– Но и вы знаете, что я все-таки читал.
– Филипп Ротман болен. Как видишь, и я тоже сильно расхворался. Если я освобожу тебя от клятвы, ты мне откроешь, что меня ждет?
– Не требуйте этого! – взмолился я.
Он поднял глаза к небу, разверзшему над нами свои хляби.
– Расскажи мне только о том, что будет хорошего. Если ты промолчишь, я пойму, что это значит.
Ссутулившись так печально, что грустнее уже некуда, он прибавил:
– Я не о себе думаю, а о судьбе своей семьи, она меня очень тревожит.
Дождь выпустил на волю уксусный запах, пропитавший его одежду. Искренность его слов тронула меня, и я сказал, что в Праге он устроится в точности так, как ему хотелось.
– Что еще ты видишь?
– Сеньор, не. спрашивайте…
– Выкладывай, я тебе приказываю.
– Я вижу вас в зале, где два всадника сражаются на пиках, лучи солнца сквозь громадные окна льются на пыльный пол, потолок сплетен из канатов, вас приветствует один из всадников, он в шлеме с белым гребнем, а вы сидите подле императора, на нем желтый наряд в полоску.
– Откуда тебе знать, что он император? – спросил мой господин.
– Это видно по глубине вашего почтения к нему, – отвечал я, – он не может быть никем иным.
При этих словах он разом обрел всю былую самоуверенность. Я же, настроившись пророчествовать, уже не мог закрыть дверь своей души, распахнутую так неосторожно, и теперь в нее валом валили видения, которых никто не звал. Я предостерег его:
– Не задерживайтесь в Магдебурге. Эрик Ланге, Урсус и Геллиус плетут заговор против вас.
– Что мне за дело до их козней, если обо мне позаботится император! Но это правда, ты уверен?
– За это я ручаюсь.
– Превосходно, – молвил он, не обращая внимания на ливень, струи которого стекали по бархату его шляпы. – На сей раз моя очередь предсказывать: говорю тебе, что недели не пройдет, как мы будем в Магдебурге.
Весь наш караван – женщины, девушки, слуги, ученики, приборы, погруженные на шесть карет и повозок и сопровождаемые четверкой свежих запасных лошадей – в один дождливый день выехал из Ванденсбека и потянулся по раскисшим дорогам вдоль берега Эльбы.
Приют мы обрели в окрестностях Виттенберга, изобилующих тонущими в тумане ригами и трактирами, чьих крыш и шпилей не было видно, так густо поднималась от реки незыблемая октябрьская испарина.
Женщины непрерывно стонали и ныли. Тюге ухлестывал за служанками. Его брат Йорген под руководством своего наставника обучался музыке. Неуверенное пиликанье его виолы отравляло наши вечера.
Но несмотря на все это, в Тихо Браге вновь пробудилась присущая ему мощь характера. Доказательство тому я получил однажды поутру, присутствуя при его туалете. Пока лакей Хальдор щедро лил ему на макушку уксус и кипяток, а другой, трактирный слуга раскладывал и согревал для него белье, Сеньор растирал свое тело с тощими ногами и круглым, будто колокол, брюхом, поросшим рыжей шерстью, жесткой, как рыбий плавник.
Тут-то он и заговорил со мной о женихе своей сестры.
– Эрик Ланге, – начал он, – тварь хитрая и лицемерная, я нимало не удивлен, что он так двулично ведет себя со мной. Да будет тебе известно, что ничего нового ты мне не открыл. Он всегда был таким же и с Софией. Я уже давно догадывался. что он все еще поддерживает тайные сношения с Урсусом, ведь это он некогда притащил его на мой остров.
Не переставая говорить, он привел в движение язык своего колокола и извергнул семя в точности так, как мне описывали.
Его речь прервалась лишь на краткий миг, и рычание, которое он при этом издал, самым естественным образом смешалось с теми звуками, что исторгал у него жар льющегося на плечи кипятка, причем он встряхнулся так мощно, что одна обжигающая капля брызнула мне на шею пониже уха.
Я понял тогда, какой большой заслугой с его стороны было воздержание от охотничьих потех, верховой езды и прочих услад, которые природа щедро дарит тем, кто ладно скроен. Потрогав шею, я призадумался о том, какую неутоленную страсть он замещает служением науке. Свою любовь к ней он черпал в инстинкте продолжения рода.