С тех пор как в Ванденсбеке Сеньор дал мне почувствовать, что все обстоит иначе, я знал: ничего подобного мне не грозит, но все же не мог не удивляться, как же Тюге ревнует своего отца, даром что демонстрирует величайшее презрение к нему.
В ту пору он бунтовал против родителя у всех на глазах, по обыкновению, меча в него насмешливые стрелы, как если бы желал сказать: «Отец, судьба столь неблагосклонна к вашим замыслам, что вы, видать, отмечены клеймом невезения. Вы не угодны Богу, а раз мы с вами, то и нам не приходится ждать ничего хорошего».
Дальнейшие события, казалось, подтверждали его мнение. Когда ссора с трактирщиком и дерзости сына стали для него одинаково нестерпимы; Тихо Браге велел приготовить ему экипаж: он решил провести зиму в Виттенберге, городе его юности, где он некогда лишился носа из-за своей непомерной гордыни.
Наутро перед отправлением он отвел меня в сторонку, мы оказались вдвоем в выемке скалы, что возвышалась над домом, который мы занимали в Дрездене. У наших ног расстилался огромный лес, заваленный снегом и поблескивающий от инея. Вдали виднелась гора, противоположный склон которой был обращен к Праге и Богемии.
Хозяин очень старался внушить мне, будто один лишь Лонгомонтанус повинен в том, что меня хотели бросить на острове (хотя сам же признался в обратном всего несколько дней назад). Умасливая меня подобным образом, он рассчитывал смягчить суровость судьбы. Он верил, что я в какой-то мере связан с Провидением, каковое обрекло его на унизительное прозябание в Виттенберге, карая за то, что оставил меня погибать на Гвэне.
– Вскоре вы займете при дворе Рудольфа такое положение что ваши враги станут вас бояться, – сказал я.
– Когда же это время наступит? Когда?
Он выдал себя своим волнением, я понял, что он близок к отчаянию при мысли, что судьба скоро приведет его туда, откуда началась его жизнь и где она, может статься, кончится прежде, чем он успеет восторжествовать над невежеством своих недругов.
– Я освобождаю тебя от клятвы, – сказал он, – говори, что будет дальше?
– Разве я уже не сказал вам этого?
Его глаза были полны слез, он приписывал эту неприятность воздействию мази, приготовленной его сестрой. Но в таком случае ни мазь, ни холод все равно не объясняли, почему он пожирает меня таким испытующим взглядом, словно придворный щеголь – свое отражение в зеркале.
– Что ты от меня скрываешь?
– Вчера вы приказали Лонгомонтанусу отыскать списки книги «Об обращениях небесных сфер» Коперника с собственноручными комментариями этого польского астронома. Возможно ли, что вы перемените свои убеждения? Вы готовы присоединиться к Филиппу Ротману, да и к самому Лонгомонтанусу, который тоже верит во вращение Земли?
– Ты потом поймешь, – сказал он, – что такой ученый, как я, на пороге старости не меняет убеждений.
– Вероятно, вы их и не изменили. Но может статься, что подобно тому, как брат-нетопырь является пленником моего тела, эта мысль давно уже стала пленницей вашей души. И так же, как мне не дано умертвить брата, не погибнув при этом самому, теория этого поляка не может быть вырвана из вашего сознания без смертельного для него ущерба.
– Поистине смехотворная идея, – проворчал он и тотчас, чтобы поскорее покончить с этим, принялся давать распоряжения обоим сыновьям и конюхам.
– У меня есть еще одна, – сказал я, поспешая вслед за ним. – Разве в портретной галерее астрономов в вашем замке на Гвэне изображение Коперника не висело на самом видном месте, у лестницы, слева от фонтана?
Он не снизошел до ответа, зато и опровергать не стал. И в карете, где меня усадили у его ног, он то и дело бросал на меня благосклонные взгляды, это продолжалось всю дорогу до Виттенберга, когда же перед нами возник этот город с его красными крышами и фасадами, которые все как один напоминали простертую длань часовни в Роскилле, он спросил:
– О чем ты сейчас думаешь?
– Ни о чем, Сеньор, – отвечал я.
– Ты лжешь.
– Да.
Такая дерзость его позабавила, похоже, что отныне он стал куда терпимее относиться к моей прозорливости.
Мысль, промелькнувшая тогда у меня в голове, вызвала бы у него усмешку, притом по праву. Она была весьма далека от Николаса Коперника и проистекала от эмблемы Альциато, где изображался старый Сократ, влюбленный в куртизанку Архиппу. Я не сомневался, что проживание в Виттенберге сулит нам некое сходное происшествие, оно хоть и выглядело немыслимым, но судьба предстает перед нами в самых неожиданных личинах.