«Ты прав, — сказал он. — Значит, я начну действовать по-другому, последую твоему совету: прикажу пороть мятежников».
Хафнер получил соответствующие предписания. Этот бедняга с душой, исполненной евангельской кротости, должен был дважды в месяц приводить нескольких поденщиков к отдушине темницы, что в подвале под флигелем для челяди, и приказывать пороть их на глазах сородичей — зрелище, от которого Сеньор получал видимое удовольствие, до предела усугубляемое тем, что он принуждал меня при сем присутствовать.
По острову распространилась молва, что вдохновителем этих жестокостей являюсь я. Густав Ассарсон, ни единого дня не отдавший принудительным мельничным работам и однако избегнувший как плети, так и заточения, сумел уверить односельчан в моем предательстве.
Бенте Нильсон в ту пору хворала, я, что ни день, навещал ее в сопровождении Хальдора, лакея Софии Браге, крайне молчаливого великана, охранявшего меня, когда мне случалось выходить за ограду Ураниборга.
От Бенте я узнал и о других жалобах на Господина, поводом для которых, видимо, стал опять-таки я. По уверениям Густава Ассарсона, кое-кто из знатных гостей, подстрекаемых неким Геллиусом, искал во дворце моего общества, дабы я им служил для утех, противных природе. Уже созрел замысел донести об этом двору, изложив обвинения в письме, обращенном к регентскому совету, написать которое берется пастор церкви Святого Ибба. Бенте заверила, что она молится за меня. Она много думала о моей матери, на которую я очень похож и которая уже много раз подавала ей знаки своего присутствия, что доказывает близость ее собственной кончины.
Вскоре я навсегда утратил ту, с кем мог говорить о своей матери. Ливэ, молоденькая служанка Софии Браге, которой приписывали способность видеть лица усопших, заинтересовавшись моими рассказами, отправилась со мной навестить Бенте. Увы! Это случилось в тот самый день, когда Христос призвал ее к себе.
Я понял тогда, почему сам Тихо и его сестра София добиваются такого успеха, исцеляя больных: приблизившись к Бенте Нильсон, распростертой на своем узком каменном ложе подле утлого очажка, Ливэ провела ладонями по ее одноглазому лицу, по лбу, в котором, по словам несчастной, гнездилась адская боль, и от рук ее исходил благодатный жар, прогнавший признаки недуга, не упразднив его причины. Яркие солнечные лучи, врываясь в комнату, слепили глаза, мешали видеть происходящее, но в миг, когда тонкие губы Ливэ коснулись лба Бенте, она испустила дух, и мне показалось, будто моя мать покинула этот мир во второй раз.
Назавтра ее положили в землю под бледным солнцем, при шуме бесконечно плещущих волн. Я надел очки немца, чтобы наконец-то разглядеть таинственный, доселе сокрытый блеск королевского дворца вдали. К этому видению примешались рассказы, что я слыхал с младенческих лет, о неведомых землях, внезапно всплывающих из моря в той стороне, где Куллен или, может, Мальме. Мои понятия о расстоянии были столь расплывчаты, что мне казалось, будто я вижу блистающий брег Исландии, пристань мертвых, где только что высадилась Бенте, там ее встречают моя мать и мой отец, наконец-то освобожденный из водного шумного плена. При этой мысли из глаз моих полились слезы облегчения. Ныне я припоминаю и обретаю вновь их сладость, ибо взобрался опять на ту наблюдательную площадку, откуда моей надежде брезжит обетованная земля.
В эти самые минуты брат Ольсена, его жена и сын мельника Класа, плут и громила по имени Свенн, который дубил заячьи шкурки и хвалился то сшить из моей кожи теплые штанишки моему братцу, то вырезать его у меня из брюха и продубить его собственную кожу, короче, эти трое сговорились прогнать меня с кладбища. Ливэ спаслась бегством. Лакей Хальдор, каким ни был великаном, едва избежал погибели, встав на мою защиту. Ему чуть не раскроили камнем череп, рана два дня кровоточила. Нам пришлось отплыть в Копенгаген, оставив его на острове, сестра Господина торопилась отправиться в дорогу, поскольку море начинало волноваться.
София Браге страдала морской болезнью. Во время плавания служанка массировала ей шею ладонями, обнажала грудь. Такие вольности, непривычные для большинства и особенно странные здесь, среди бесприютных водных просторов, по-видимому, внушали презрение команде, теснившейся тут же на полуюте.
Набегавшие валы становились все круче, но садовник-поляк Антон не обращал на окружающее ни малейшего внимания. С головы до ног в бледно-голубом — мне еще с тех пор сдается, что это свойственно всем его соплеменникам, да и здесь, в Праге, когда я встречал поляков в прошлом году у архиепископа, они носили те же цвета, — за отворотами его серых ботфорт торчало множество приспособлений для рытья и сшивания. Оберегая свои горшки и стеклянные короба от прихотей морской стихии, он был так поглощен этими заботами, что совершенно не замечал моего присутствия ни тогда, ни всю последующую неделю, если не считать того утра, когда я застал его, голого, на изготовку перед придворной белошвейкой семейства Браге.
Сия последняя мне заявила, что, если я вздумаю нанести ущерб ее супружеству, предав увиденное огласке, ее брат, солдат и стражник на таможенной заставе Вестерпорта, позаботится о том, чтобы я сдох в страшных мучениях: разрубит надвое и вырежет из меня моего брата (тот же замысел, что лелеял Геллиус). И вечером, не пригашая своей любезной улыбки, она еще повторила эту свирепую угрозу, когда наряжала меня в серую рубаху с фестонами и черную куртку юного грамотея, перехваченную в талии широкой тесьмой на манер того, как ходят солдаты в Ростоке.
В таком одеянии я был представлен супруге некоего высокопоставленного лица, причем в доме этой госпожи — подобное со мной случилось впервые — двойственность моего телесного устройства произвела меньшее впечатление, нежели моя безукоризненная память. Доказательства ее совершенства я предоставил те же, что и всегда. Когда же сестра моего господина в свой черед созвала гостей, меня уже не заставляли раздеваться. Слуги обходились со мной без грубостей. Вместо пива гостям подносили вино, привезенное из Франции, алое на цвет и упоительно вкусное. На стол подавали сладости.
На четвертый день София Браге распорядилась, чтобы грузчик — образина с громадными лапищами, поросшая черной шерстью — по шумным улицам, опоясывающим Вестергаде, проводил меня к собору. Там я оплакал горькую долю моей матери и Бенте Нильсон. Я молил Иисуса Христа охранить меня от прегрешений, дабы моя порочность не омрачила их небесного блаженства.
По возвращении меня уже ждала Ливэ, вся в черном, как обычно, и в плоской, словно у пажа, шапочке. Она меня повела на круглый двор, что в конце улицы Красильщиков. Стены там отделывали работники нашего Сеньора. Он должен был, направляясь в Роскилле, куда его призывали дела, оставить им свои указания, и все они, похоже, страшно боялись его прибытия.
С высоты башни открывался обширный вид на кирпичные стены и соломенные кровли Копенгагена, на храмы Святого Клементия и Святого Николая, на улицы, что змеились внизу, в наклонных дымках очагов и лужах, розовеющих в закатном освещении.
Вскорости мой взгляд приковали к себе две ближние мельницы. Их высота, тень, отбрасываемая их крыльями, метущая обширное пространство, вращение лопастей в плоскости, перпендикулярной жернову, — все это приводило на ум некое сцепление шестерен, движимых необоримыми силами небесными, и потрясло меня более, нежели вид самого города. Когда Ливэ испросила у своей хозяйки позволения прогуляться со мной за стенами, по ту сторону крепостного рва, я упоенно загляделся на этих гигантов, жестикулирующих на фоне алеющих небес, и юная служанка, приметив мой сумасшедший восторг, отринула последние остатки предубеждения, еще заставлявшего ее остерегаться меня. Она мне рассказала, что ее отец убил ее мать, погибнув затем от мстительной руки женина брата; она описывала мне три круга, через которые суждено пройти умершим, — зеленеющие кущи рая, царство света и обитель вечного покоя, уготованного блаженным. Едва достигнув семнадцати лет, она в точности знала не только все обстоятельства, но даже час своей собственной кончины. Когда же я ужаснулся, она беспечно заверила меня, что проживет еще сто лет.