— Вы святотатствуете, — сказал один из студентов. — Ненависть к Аристотелю помутила ваш разум. Вы равняете себя с Христом!
— Я превыше всего чту Спасителя, когда, глядя на свою руку, вспоминаю о том, что его рука была пробита гвоздем.
— Не о том речь! Вы сказали, что пьете ту же воду, которую пил он. Следовательно, вы утверждаете, якобы он мочился. Это кощунство!
— Так и быть, допустим, что Иисус не мочился. Однако же священные тексты гласят, что из его раны вытекло немного воды, смешанной с кровью. Что же случилось с этой водой, если она не умерла с ним вместе?
— Христос не умер, вы снова кощунствуете.
— Я тебе как раз и толкую, что таинство пресвятой веры — не что иное, как напоминание о той истине, что сущность Христа была не только двуединой, а коль скоро она являлась тройственной, следовательно, он и поныне, подобно своему небесному Отцу, пребывает повсюду, а значит, мы пьем его каждый день.
Этот их спор не имел продолжения. Опасаясь, что оппоненты вот-вот припрут его к стене, итальянец в конце концов сбежал. Он ринулся в ночь, перемахнул через изгородь и скрылся между соседними домами. Поклонники Аристотеля во главе со своим наставником тщетно пытались догнать его и потребовать объяснений всей той ереси, что он наговорил. Они грозились донести на него бургомистру и городскому совету. Таким образом Эльи, как свидетель диспута и сообщник еретика, попадал в положение не менее рискованное. Охваченный смятением, он тихонько выскользнул в соседнюю залу, куда и я за ним последовал, да и утек через окно, оставив меня в компании Тюге Браге. Последний сидел у огня, весь красный, расхристанный, держа на коленях служанку, в которую он вцепился намертво, словно штырь в паз.
Вторая служанка расположилась у них за спиной, потягивая пиво и напевая, из чего я заключил, что и это не служанка, а девица легкого поведения. Я все еще пытался разобраться в том, что Бруно сказал перед тем, как нас покинуть, когда Тюге прервал мои размышления:
— Ты никогда не знал женщины? — спросил он, хмельной в стельку.
— Никогда, молодой хозяин.
— Самое время попробовать.
Он сделал попытку столковаться с лакеем-итальянцем, который платил этим шлюхам и должен был их проводить на другой конец города. Увы, та, что напевала, как только ее предупредили о моем уродстве, перепугалась и заявила, что боится от меня забеременеть. Она не хотела в свой черед поиметь во чреве дитя сатаны, и тут я понял, что ни одна женщина за всю мою жизнь на такое не согласится. Я не ошибся. Еще в прошлом году в Праге, желая оказать любезность, принц велел привести ко мне сорокалетнюю клячу, но даже она, несмотря на преклонный возраст, струхнула, как бы не понести от черта, и готова была скорее умереть, чем пустить моего птенца в гнездышко, о котором он молил.
Пока же Вильгельм Хессель решил дать прощальный обед. Это было назавтра после того памятного дня. Мы узнали, что Бруно уже отправился в Италию. В последнюю минуту наш хозяин вручил Геллиусу подарок — несколько книг (не считая тех, которые Шандор Сакаль приобрел у других издателей на деньги господина Браге). Мы покинули Франкфурт при первых лучах зари, когда утренний туман еще облекал покрытые инеем деревья, и спустя четыре дня добрались до Ростока, где бушевала буря, помешавшая нам тотчас поднять якорь и плыть в Копенгаген.
Пока мы ждали более благоприятной погоды, хозяйский сын с жаром убеждал меня:
— Я-то завишу от отца, и мое положение обязывает, я раб долга, пленник академии Серо, у меня нет иного выхода, как только взойти на этот корабль, но ты! Подумай, какую свободу ты обретешь, стоит лишь подыскать лакея помускулистее, вроде Хальдора, чтобы мог тебя защитить, и где-нибудь в Голландии либо во Франции предложить знатным господам свои услуги — разные фокусы показывать с запоминанием. Ты сможешь менять места хоть каждый месяц. Женщины будут тебе покровительствовать, обхаживать, ты узнаешь свет…
— Если меня прежде не прихлопнет насмерть какой-нибудь злобный субъект вроде графа Рюдберга или опять не подоспеет врач-безумец, коему по примеру Геллиуса приспичит избавить меня от моего брата; тогда я горько пожалею о тех милостях моего господина, что не ценил, и о покинутом острове, где родился.
— Думаешь, у моего отца такое уж прочное положение? У нас в академии Серо полно сынков из аристократических семейств, они считают, что ему не стоило бы слишком рассчитывать на милость, двора. Меня уверяли, что из-за своей гордыни он уже лишился расположения будущего монарха.
— Ему останется его дворец и приборы, чтобы наблюдать звезды.
— А если он и это потеряет?
— Разве такое возможно? — спросил я, и горло вдруг перехватило.
Да, помнится, в тот миг предчувствие беды настигло меня.
— Король — единственный подлинный владелец его острова.
Тюге был прав: в свой час воля Провидения, исполнившись, подтвердила это. Через несколько дней после моего возвращения на Гвэн будущий Христиан IV прислал Сеньору письмо, прося принять его с ответным визитом.
Тихо Браге отвечал, что время для этого выбрано неудачно, поскольку еще есть опасность чумной заразы, но для него было бы большой честью, если бы принц посетил остров весной. И присовокупив, что ему для бумажной фабрики весьма не хватает ткани, настоятельно просил выделить дополнительные средства в талерах на ее приобретение (делая вид, будто запамятовал, что регентский совет уже совещался по поводу суммы его пребенды в Роскилле).
Ткань, на недостаток которой он сетовал, ему была выслана. Он выпустил второй том своих трудов, включив туда письма, удостоверявшие, что его система была создана значительно прежде той, которую Николас Урсус опубликовал в Богемии. Сверх того он велел напечатать пятьдесят листков, содержавших резкую эпиграмму на судей, принимавших решение по делу Педерсена. Увы! Регентский совет был оскорблен тем, что, прислав ткань, он таким образом оказывался причастен к публикации пасквиля на верховный суд, И Тихо Браге потерял на этом еще немалую долю своего кредита.
До наступления лета будущий король еще дважды попусту возвещал нам о своем прибытии. Потом в начале июля он без особой помпы высадился на острове, облаченный в желтый кафтан с серыми полосками наискосок и в лазоревый плащ. Его сопровождали регенты Розенкранц и Мунк, тощие, уродливые субъекты с лысыми черепами, и член королевского совета Хак Ульфстанн, человек с насупленными бровями и глазами хищной птицы. Его плащ, подбитый белым шелком, его крючковатый клюв и трепещущие на ветру рукава внушали опасение, не бросится ли он сейчас на толпу, словно чайка на косяк сельди.
Если не считать их, свита принца была весьма немногочисленна, а это не сулило добра. Готовясь принять наследство чересчур щедрого монарха, Христиан собирался установить при дворе совсем другие обычаи. Но мой Сеньор не остерегся. Он приготовил для сына такой роскошный прием, какой более всего пришелся бы по вкусу его отцу. Ему хотелось показать, сколь интересна его наука, и убедить будущего суверена, что он хорошо управляет островом. Последнее вышло особенно неудачно, так как, созвав поселян, столпившихся по обочинам крутой дороги, которую убогий местный экипаж одолевал со скрипом, он сам на себя навлек оскорбление — из толпы раздался обвиняющий женский выкрик: «Спросите у Господина, зачем он вносит отсебятину в таинство крещения!»
Молодой принц на этот голос не только головы не повернул, но и, возвратясь в Кронборг, не поручил регентскому совету расследовать дело. (Оно состояло в том, что Тихо Браге упразднил в церемонии крещения весьма пространную часть, посвященную изгнанию бесов, коему подвергали новорожденных младенцев: в этом обычае он усматривал «жестокое суеверие», о чем однажды обмолвился в застольной беседе, хотя никто толком не понял, что здесь уж такого жестокого.)