Продолжение этой истории мне известно со слов Ливэ. Мне мудрено было бы стать ее очевидцем, коль скоро я тогда как раз больше двух месяцев протомился в подземном узилище. Пока я там костенел от стужи, снова и снова терзаемый жестокими наваждениями, между Тихо и Геллиусом вспыхнула ссора, поводом послужили платье из тафты, серебряная утварь и штат прислуги, которую следовало нанять в полном составе к пятнадцатому декабря, то бишь к назначенному дню свадьбы.
В конце октября Геллиус, по доброй воле уступая настояниям Сеньора, согласился обосноваться на острове, дабы в обществе будущего тестя созерцать лунное затмение, о близости коего тот возвестил. Об этом мне сообщила сиятельная дама Кирстен Браге, навещавшая меня каждое утро, принося чего-нибудь поесть. Я быстро смекнул, что в моем лице она все еще лелеет воспоминание о музыканте Хорстиге.
«Мой супруг возвращается завтра, — сказала она, протягивая мне миску похлёбки, — я уж постараюсь склонить его в твою пользу».
На следующий день, увидев Сеньора на пороге моей темницы, я было подумал, что она преуспела. Но он явился лишь уведомить меня, что свадьба его дочери состоится, день назначен, и он дает мне одну ночь — завтра я поведаю ему, какие за сим последуют события.
Я отвечал, что без двух пинт пива мой дух не найдет в себе сил проникнуть сквозь завесу будущего.
«Ладно, получишь свои две пинты», — проворчал он.
Мне принесли кружки, и я осушил их с наслаждением.
В ночь лунного затмения душу мою объял транс воспоминаний. Мои видения были столь ярки и многочисленны, что я ощутил признательность к Джордано Бруно, опередившему меня на путях такого познания. К немалому моему изумлению, каждое слово итальянца запечатлелось во мне с такой точностью, словно это были мои собственные речи. Благодаря ему я постиг важную истину: те представления, что мы сохраняем О прошлом, являются единственным средством обрести власть над грядущим, каковое вмещается в них полностью. Так дух Господень и судьбы царствия небесного запечатлены на малейшем осколке материи, утверждал он.
Итак, моего господина терзало былое. Муки, им доставляемые, вынуждали его уничтожать все воспоминания детства, рано отданного во власть чужой семьи, изгнать из памяти призрак своего отца, вытащенного из могилы и разрубленного на части, дуэль в Германии, лишившую его носа, неосторожности, допущенные в управлении собственными делами. Его страх перед будущим происходил от неведения прошлого, а он, к немалому моему смущению, надеялся, что я усмирю его тревогу.
Вот Джордано Бруно, тот уверял, что никогда не ведал страха. Его память была столь обширна, что он, подобно мне самому, помнил самые пустяковые замечания, подробности любой встречи, цвета одежды всякого, кто оказывался перед ним. Из этой многообразной и четкой картины он, казалось, мог вывести все, что случится впредь. «Богатый или нищий, ученый или нет, — говорил он, — мудрец всегда — географ судьбы, единым взором объемлющий карту своей жизни, хотя ее подробности ему и не ведомы».
Как мне представлялось, Бруно сам превосходно сознавал, чего ему недостает, чтобы стать вровень с величайшими мыслителями. Сожалея, что Тихо Браге так никогда и не призвал его к себе, он завидовал тем свойствам его ума, которыми сам был обделен.
Так вот: и господин Браге, каким бы он ни был блистательным математиком, не знал, что ему для полноты духовного совершенства тоже кое-чего не хватает. Он презирал ту неуловимую мудрость, которая даже смиреннейшему из созданий указывает должное место среди тварей земных, облекая его божественной славой подобно тому, как самомалейшая капля, срываясь с тучи, хранит свое родство с мировым океаном, ибо под взором Господним ни природная малость, ни рабское положение не значат ничего.
Когда наступило время представить господину Браге плоды сих раздумий, он перевел разговор на бракосочетание своей дочери.
Хотя все уже было решено, он снова стал допрашивать меня относительно последствий этого события.
— Увы, — с жалостью возразил я, — вы, как всегда, требуете, чтобы я укреплял вашу уверенность, и отвергаете любую истину, слышать которую неприятно.
— Что такое?! — закричал он. — Не станешь же ты теперь, когда этот брак заключен, убеждать меня, что он в опасности?
— Он по крайней мере хоть подписью скреплен? — спросил я.
— Это будет сделано послезавтра в Копенгагене в присутствии двух свидетелей.
— Нет, этого не случится.
— Любопытно, по какой такой причине?
— По той, что Геллиус — сам дьявол, проникший в ваш дом. Он знает вас и достаточно на вас похож, чтобы соблазнять, искушать и угрожать вам. Предназначив ему в жены свою дочь, вы рассчитывали его приручить, но Лукавого не приручают. Ваша дочь ему не нужна. Не ее он хочет, ему надо прибрать к рукам вас. Геллиус станет причиной вашего падения. Он водится с вашими врагами и льстит им — графу Рюдбергу, этому негодяю, которому вы меня показывали. Мандерупу Парсбергу, отрубившему вам нос, вашему бывшему ученику Николасу Урсусу, что похитил из библиотеки вашу теорию мироздания, а ныне стал математиком при императорском дворе. Геллиус знает и Джордано Бруно, чью книгу, изданную во Франкфурте, он только что вам привез, ему он тоже льстит. Вы утверждаете, что никогда не станете ее читать. Тем не менее вы прочтете ее. Но среди всех ваших недругов Геллиус Сасцеридес знает и главного, самого злого и неумолимого врага.
— Какого же?
— Этот враг, Сеньор, не кто иной, как вы сами. Геллиусу ведомы ваши страхи и то, чего вы стыдитесь. Его лесть поощряет те черты вашего характера, которые для вас губительны.
— Замолчи!
— Для чего было ловить меня, когда я убегал, если не затем, чтобы выслушать? И подумайте сами: умри я в этой дыре, за мою погибель вы были бы наказаны не государем, а только моим молчанием.
«Если Геллиусу ведомы сомнительные стороны вашей натуры, то я знаю другие», — еще сказал я ему и, увлекшись собственными речами, хотел было заговорить с ним о его небесном брате — доказать, что, может быть, ему бы следовало принять у себя этого Бруно, — однако мои последние слова уже тщетно прозвучали под низким сводом темницы: Хальдор захлопнул дверь за своим господином.
Той ночью был большой переполох — и в парке, и перед Стьернеборгом. Собаки надрывались от лая. Запах коней, скрип колес экипажа на аллее — все говорило об отъезде хозяина, который и впрямь отбыл еще до света.
Он направлялся в Роскилле, чтобы проследить за ведением работ в часовне, не допустить ни безалаберности, ни чрезмерных расходов.
После этого он обосновался в Копенгагене, на Фарвергаде, улице Красильщиков, где София Браге поселилась на зимнее время со своим юным сыном, служанкой Ливэ и всеми домочадцами.
Там же он обнаружил своего сына Тюге, настроенного строптивее, чем когда бы то ни было. Младшего, Йоргена, он отправил в академию Серо, одновременно пристроив туда же и племянника, подыскал им какой-то постоялый двор для студентов знатного происхождения, где их приняли с особым почетом, затем, уладив таким образом свои дела, хотел заставить Геллиуса подписать брачное обязательство.
По словам Софии Браге, ее служанки Ливэ и особенно Тюге, который позже вспоминал об этих событиях в разговоре со мной, Геллиус в последний момент запутал дело, создал препятствие, настаивая, чтобы его будущий тесть взял на себя большую часть расходов на церемонию бракосочетания и устройство дома.
Тихо Браге нашел это требование оскорбительным. К немалому облегчению своего так называемого зятя он объявил, что разрывает их отношения. И немедленно изложил все письменно: на бумаге были запечатлены причины ссоры, слова, произнесенные с обеих сторон, суммы, о которых шла речь. Затем пустился объезжать Копенгаген, призывая то тех, то этих в свидетели своей доброй воли. Увы, в довершение неловкости и невезучести он начал с визита к тому самому моряку, что растирал при мне свои детородные части и едва не прикончил одного из слуг, выбросив беднягу в окно: он поехал к этому ужасному Рюдбергу. Думал, что тот на его стороне.