Знаки благосклонности, кои расточал ему господин Браге, были столь неумерены, что Лонгомонтанус, которого, казалось, ничем не проймешь, и тот помрачнел. Прошло несколько дней, и он уехал обратно в Данию, заручившись обещанием, что учитель, обосновавшись в Праге, обеспечит ему место математика.
Тенгнагелю тоже пришлось покинуть Виттенберг. Какое-то время все думали, что Тихо хотел разлучить его со своей дочерью Элизабет, ибо у этих двоих с некоторых пор наметилась нежная взаимная склонность. Юноша, скрепя сердце, отбыл в Венецию, где хозяин поручил ему встретиться с астрономом Маджини. Затем на него была возложена миссия испросить аудиенцию у великого герцога Тосканского. Но главное, господин Тихо велел своему ученику каким угодно способом побольше прознать о судьбе, постигшей Бруно, ибо хотел иметь на сей счет объяснения, понятные тем, кто чужд ученых астрономических споров. Ему очень хотелось убедить самого себя, что Бруно подвергся истязаниям в пыточном застенке не за то, что проповедовал о бесконечности миров, а за сомнения в божественности Христа.
До меня же в конце концов дошло, что более всего Сеньору было надобно удалить от себя всех близких, дабы без помех наблюдать звезды вдвоем с Мельхиором Йёстелем.
Когда уехал Тенгнагель, Тихо Браге возвысил голос и заявил, что дом, предоставленный ему в Виттенберге, чересчур велик. (Он состоял из двух этажей, с боков к нему примыкали узкая башня, часовня и конюшня, все это располагалось в изрядном отдалении от города и некогда принадлежало Меланхтону, знаменитому последователю Лютера.) Следовательно, здесь вполне удобно могла бы разместиться вся его семья, сказал он. И решил послать обоих сыновей в Ванденсбек вместе с Андреасом, наставником младшего, дабы они перевезли сюда остальных близких.
При себе он оставил только лакея Хальдора, меня, свою собаку да нового помощника Мельхиора, который стал бояться меня пуще черта, как только понял, что господину не по душе, когда он насмехается надо мной.
В астрономии Мельхиор Йёстель проявлял необыкновенное рвение. Сеньор теперь ночи напролет наблюдал светила, и Хальдору более не приходилось окатывать горячей водой и уксусом его покрасневшее тело. За целый месяц он, пробуждаясь ото сна, ни разу не привел в действие язык своего колокола, причем настроение у него от этого отнюдь не портилось, даже напротив.
Что до меня, готовый сперва предаться унынию и зачахнуть, я в один прекрасный день вновь обрел аппетит и допьяна упился пивом, ибо услышал, как хозяин сказал Мельхиору: «Если ты не оставишь беднягу Йеппе в покое, мне придется прогнать тебя из дому, сколь бы я о том ни сожалел».
В тот же вечер я осушил полбочонка, а потом отправился в часовню, где затхлый воздух пропах плесенью, и пал ниц пред алтарем. Свежая роспись купола была так разнообразна и располагалась на такой высоте, что при взгляде на нее у меня закружилась голова, и тогда небеса ниспослали мне нежданное блаженное видение.
Я узрел господина Браге, стоящего среди льдов Исландии в своем плаще с высоким воротником. На его сером камзоле сверкал орден Слона, который он со времен нашего визита к герцогу Мекленбургскому ни разу не надевал, и на лице его красовался настоящий, из живой плоти нос с красивой горбинкой, придающий его чертам мужественное благородство. У ног его нагишом распростерся, оцепенев от смертного хлада, сцепив руки на своей мощной груди, его брат-близнец. Меж его раздутых щек вместо носа зиял провал.
— А вот и мой братец-нетопырь, — сказал он мне.
— Значит, этот человек, что лежит здесь, — не вы? — спросил я. — Но ведь я же узнаю его отрубленный нос, его полное лицо и эту копну седовато-рыжих волос под черной шляпой.
— То, что ты видишь, — это моя порочная сущность.
И он повел меня к ледникам Исландии, а вокруг сверкал ослепительный свет, который не отбрасывал тени. Я наклонился, чтобы глянуть на своего собственного брата, и увидел, что бремя его плоти больше не висит у меня на боку.
— Мой небесный брат не попал с нами на небеса? — спросил я.
Он не ответил.
Я долго спал в той часовне, на красных плитах пола. Во сне мне привиделось, будто я стою позади моего господина, из-за его спины глядя на город, чьи кровли блестели, как кристаллы, а мосты, казалось, были перекинуты через огромную реку, берега которой заросли тополями. Его отдаленные предместья переливались огнями, словно увенчанные множеством подсвечников. Я сказал себе, что перед нами столица Богемии.
Прошло несколько месяцев, прежде чем я понял, что ошибался. Когда я наконец увидел Прагу, я подумал: «Тогда что же это был за город? Стало быть, мне открылся небесный Иерусалим?»
В день, когда из Ванденсбека наконец возвратилось его семейство, Сеньору доставили письмо из Дрездена.
Приехали же и Кирстен, и двое ее сыновей, и три дочери со всеми своими собаками, слугами, Магдалениными растениями в стеклянных вазах. Присутствие с ними рядом некоего Йоханнеса Эриксена, приглашенного хозяином, чтобы вместе понаблюдать затмение Луны, помешало вновь прибывшим погрязнуть в ссорах, но было заметно, что этот человек по горло сыт женским обществом.
Едва успев выбраться из экипажей, они принялись упрекать Сеньора, что их измучили столь частые переезды и его безумные мечты о Праге, в осуществление которых они больше не верят.
— Знайте же, — сказал он им, — что личный секретарь императора просил меня прибыть в Прагу не позднее, чем через месяц.
— Но вам наверняка что-нибудь помешает, — заметила старшая дочь.
Магдалена была так издергана и, главное, так исхудала, что при одном взгляде на нее становилось понятно: если Провидение не поторопится разрушить планы ее отца, она сама сделает это, ибо вот-вот захворает и сляжет.
Она злобно уставилась на Мельхиора Йёстеля, на которого, несмотря на его приятную наружность, никто, кроме нее, не обратил внимания. Женщины были обеспокоены скорым переездом в Прагу, поскольку не успели должным образом подготовить к этому свой гардероб. После стольких месяцев затворничества в Ванденсбеке они опасались, что не сумеют сразу освоиться с придворным укладом.
В последний день января мы наблюдали лунное затмение вместе со старыми друзьями хозяина — одного из них звали Ессениусом, он прятал под усами заячью губу, второй, знатный уроженец Дрездена граф Лоэзер, статный и пригожий, в длинном плаще, отороченном куньим мехом, с отделкой из серебра и бархата, величавостью фигуры, высокой шеей, желтизной глаз и медленными движениями век, а также отсутствием ресниц напоминал тех горных орлов, которых, поминутно встряхивая на руке, показывают на виттенбергской ярмарке зазывалы в колпаках из конского волоса.
Состояние Магдалены внезапно ухудшилось, и одновременно усилилось ее отвращение к Мельхиору Йёстелю. В этом юноше ей претило все — тонкая талия, узкий воротник несравненной белизны, икры, обтянутые серым шелком, и голубые глаза. Ее приводила в ужас та власть, которую он успел приобрести над господином Браге за последние два месяца. «Я никого не знаю скучнее, чем эти математики!» — восклицала она, стоило ему проронить хоть слово за столом. Или еще так: «Матушка, сделайте милость, поговорите о чем-нибудь таком, что бы нас, неразумных, утешило, а то ведь мы ничего не смыслим в эпициклах!»
Она как бы невзначай расспрашивала меня об этом Мельхиоре, он ее очень занимал. Ей хотелось знать, что его привело в этот город, откуда у него рекомендации и надолго ли он прилепился к ее родителю.
Я ей сказал, что Сеньор хочет послать его за Йоханнесом Кеплером, что он был знаком с Урсусом в Штирии, где, говорят, эрцгерцог Фердинанд объявил протестантов вне закона. Этот мой простодушный ответ пробудил в ней зловещие подозрения, и она вскричала:
— Так, значит, мне не солгали, утверждая, что Мельхиор Йёстель занимался в Магдебурге алхимией вместе с Эриком Ланге! Он еще в прошлом году жил у него. Там-то он и встретился с Николасом Урсусом. Меня очень удивляет, как вышло, что отец ни о чем этом понятия не имеет.