Уловил я и стрелы насмешек, мишенью коих служил мой господин. Потешались над идущим от него уксусным духом, над его голосом, над его манерой выпячивать грудь наподобие статуи Бахуса, над тем, как уродлива его старшая дочь. Честь быть приглашенными на свадьбу его младшей оспаривали тем ретивее, что рассчитывали при этой оказии вволю подразнить его, не рискуя рассердить императора. Итак, перед моим хозяином предстала полная картина вкупе со всем тогдашним гамом (которому вторил шум, доносящийся с улицы в библиотеку Гайека, где я теперь говорил с ним).
Видение длинной залы с чучелом посреди, явленное мне, напоминало чистилище. Узлы интриг завязывались здесь наподобие тех, каменных, что сплетались на сводчатом потолке, их начала тонули в былом, концы уходили в грядущее. Лицедеи, играющие в сем спектакле, без конца двигались, смеялись, а слуги между тем сновали взад и вперед, лошади тяжело скакали по усыпанному соломой полу, их бока лоснились, на мордах выступила пена, глаза побелели, будто у тех, кто падает бездыханным на дальнем плане батальных полотен; никто не смог бы поведать обо всех этих событиях, которые, казалось, происходили в одно и то же время.
Сидя подле императора, сеньор Браге призывал меня в свидетели своего жребия. А в другом наваждении, которое я бы назвал параллельным, я узрел его в дверях залы на втором этаже дома Курца, он прижимал руку к животу, терзаемый дикой болью, среди густой толпы знатных гостей, видел, как он спускается по лестнице, поддерживаемый каким-то принцем, одетым в красное и черное, спотыкается, на страх сотрапезникам роняет свой нос — ни мазь, ни пудра тут уж помочь не могут — и, наконец, с режущей, как стальной клинок, болью в пояснице опускается на ступеньку, прижимая к лицу платок.
А мне так жаль его, что я с плачем бросаюсь то к одному, то к другому и все твержу: «Это мой господин!»
Вдруг до меня донесся его голос:
«Да что ты распустил нюни, какая муха тебя укусила?»
И вот я снова в доме Гайека, в его библиотеке. Передо мной хозяин, которому я остерегусь сообщать, что только что видел его умирающим на свадьбе собственной дочери. Но мой рассказ о потехе с чучелом и подробное описание нарядов придворных его так поразило, что он удалился, не сказав мне больше ни слова.
Во времена прежнего канцлера замок Курца, уж верно, не видывал такой пышности, как на празднестве по случаю свадьбы Элизабет Браге и Франца Тенгнагеля.
Хрусталь, серебряные блюда, богемские вина, мясные кушанья в избытке, медовые и миндальные пирожные — здесь было все, что могло ослепить сотрапезников. Если бы не блистательный убор новобрачной, пышные фижмы, утяжелившие ее стан, серебряные украшения, сверкающие на тонком батисте воротника, можно было бы подумать, что это не ее свадьба, а скорее коронация моего господина, ибо он тоже нацепил серебряную мишуру на свой оранжево-черный камзол. Золотое шитье было на нем всюду: на рукавах, на перчатках из серой кожи козленка и даже на венецианских туфлях без задника. Что до Элизабет, она в белой шелковой тафте и вуали из бежево-коричневого крепа, по римской моде наброшенной на голову, с челом, увенчанным кружевами и жемчугом, выступала животом вперед, беременная на седьмом месяце.
В укромном уголке, в стороне от этих веселий старый Прокоп надзирал над закройщиками и белошвейками, их дело — пришивать пуговицы и чинить петли, если кому-нибудь из приглашенных понадобится такая помощь. Во время пира мы видели господина Браге только издали, нам-то подали баранье жаркое и усадили за круглые столы напротив буфетной. Половина пирующих угощалась в саду. Музыканты играли под сенью деревьев.
Хозяин дома то и дело скрывался в стенах замка, только бы их не слышать, а потом вместе со знатными гостями из Германии поднялся на башню. Выглядел он отвратительно. А я думал, что он скоро умрет, меня подтачивала эта мысль. Я расспросил Хальдора о причинах его дурного настроения. По его словам, Сеньор был раздосадован тем, что датчане не приехали на свадьбу. Даже его сестра София глаз не кажет, а он так надеялся, что она появится, все еще ждал в канун дня церемонии (который откладывал ради нее).
Отсутствие Софии Браге отчасти лишало его удовольствия поквитаться с королем Дании. Десять тысяч талеров герцога Мекленбургского вкупе с тем, что он отложил благодаря дарованной императором ренте и выручил от кое-каких продаж, вскоре позволит ему приобрести имение, дети унаследуют его благородное имя, а жена более не будет считаться наложницей-slegfred. Ему нравилось рассуждать о том, что в некоторых смыслах обычаи Богемии не столь варварские, как в Дании и даже в Италии, скажем, император Рудольф никогда бы не стал сжигать Джордано Бруно. В Праге заговорщикам не рубят голов, как во Франции и в Англии, а просто сажают их за решетку; и наконец, из всех европейских принцев одни лишь Габсбурги умеют покровительствовать искусству и наукам.
Стало быть, если после этой роскошной свадьбы никто из датской знати не возвратится к королю Христиану IV, чтобы поведать о том, в каких обидах Тихо Браге винит Данию, и описать щедроты и привилегии, коими он отныне пользуется благодаря властителю Священной Империи, на что тогда годится его триумф?
Но по крайней мере он не упал на лестнице, прижимая руку к животу, как привиделось мне в грезах, и я очень радовался, думая, что он избежал злой участи. Когда празднество закончилось, я возблагодарил Христа.
Однако же на другое утро, возвратившись к Прокопу и бродя с ним по узким улочкам в час, когда белошвейки с пустыми ведрами спешат за водой, я признался старому портному, что грущу в разлуке с господином. А император рано или поздно все равно проведает о существовании моего брата. Мне хотелось бы вернуться в замок Курца.
«Позволь мне прежде потолковать с твоим Сеньором», — сказал мне Прокоп.
И он отправился туда, намереваясь повергнуть к его стопам хитроумный замысел, которым уже успел поделиться со мной: если я явлюсь ко двору якобы затем, чтобы доставить туда заказанные портному наряды, я мог бы продемонстрировать императору свой дар предсказателя, не привлекая внимания Совета, и в дальнейшем остаться при господине Браге в качестве ученика.
В ответ мой хозяин обвинил портного в том, что ценой этой хитрости он надеется привлечь заказчиков из числа придворных, Прокоп же возразил, что они есть у него и так. Тогда Сеньор сказал, что ничего против этого не имеет. И даже нашел, что предложенный план великолепен. Тем не менее он до самой осени все не мог решиться завести речь обо мне и отважился на это лишь тогда, когда узнал о кончине своего приятеля Гайека.
Старого алхимика хоронили в дождливый, грозовой день. Его жена и дочери бросали в реку цветы. Возвращаясь оттуда к своей карете, мой господин, омываемый струями ливня, приказал мне прийти переночевать в его замок, там он рассчитывает прибегнуть к моим колдовским талантам, чтобы найти лекарство от болезни императора.
Я попрощался с Прокопом, не преминув пообещать, что скоро вернусь, и к вечеру меня уже снова поселили в замке Курца, где мне предстояло ночевать то в спальне хозяина, то в каморке со слуховым окном, расположенной над подвальной лестницей.
В первый же вечер, засыпая, я вновь увидел тот неведомый град, что некогда созерцал вместе с Сеньором и принял за столицу Богемии, сей небесный Иерусалим, чьи кровли казались хрустальными. Но на сей раз он мне примерещился на берегу призрачного острова посреди Эресунна. Под ногами у нас был мост длиной в четыре фьердингвая. Красные и белые маячные огни тянулись перед моими глазами, словно процессия муравьев на речном берегу. Порт, куда заходили корабли без мачт, сиял холодным светом Исландии.
Проснувшись, я услышал знакомый кашель, доносившийся из сводчатого коридора, куда выходил кабинет моего господина. Он так и не сомкнул глаз. Гайек, умирая, завещал ему не только часть своих книг, но и все алхимические ингредиенты, рецепты и приспособления своего искусства. Перегонные кубы и весы всю неделю перевозили в его подземную лабораторию. Второй погреб также отперли и очистили от загромождавших его предметов.