Меня привели в комнату, где хранились всяческие диковины. Там я с завязанными глазами перечислил предметы, которые знал по именам: черепаховый маникюрный прибор, кувшин для воды с двумя носиками, разные пестрые пустячки и флаконы из перламутра. Вещи же, которых не мог назвать, я описал, очень повеселив этими описаниями дам.
Как же вышло, спрашивали они, что на острове Гвэн я им ни разу не встретился? (Королева в предыдущем году гостила там дважды.)
Я отвечал, что господин Браге поручил меня заботам Якоба Лоллике, чтобы я немного поучился латыни, а на его службе я в ту пору еще не состоял. Его доброта не знает предела: он меня приютил, кормил, одевал, сверх того я ему обязан жизнью, тут я безо всяких околичностей объяснил почему. В ответ некоторые из присутствующих как бы про себя (но так явственно, что я как будто своими ушами их слышал) присовокупили, что публика, по правде сказать, так охотно толпится в Ураниборге только из желания вдоволь посмеяться над его новым хозяином. Его чванство, его манера гундосить, его супруга, женщина низкого происхождения, настолько слабая умом, что он, пытаясь это скрыть, просит ее перебраться на соседнюю ферму, чуть кто пожалует в гости, — все это при дворе служило постоянным поводом для шуток.
Ее величество тем не менее оставались к нему снисходительны, что и доказали вскоре, когда умер король. Юный Христиан и регенты избавили господина Браге от забот, доставляемых размерами и разнообразием его расходов. Смена короля почти ничего не изменила, привилегии, которыми он уже располагал, остались при нем. Тут ему помогла София Браге, его сестра, вышедшая замуж за дворянина из Скании на шестнадцать лет старше ее, у которого, впрочем, хватило ума, не успев одряхлеть, оставить жену вдовой, — это благодаря ее предприимчивости Сеньор не утратил расположения королевы и продолжал пользоваться доверием двора. Но его астрономию там в грош не ставили. Королева любила лишь медицину. Снадобья и рецепты, воскрешающие и оберегающие женскую красоту, на склоне лет убедили ее в ценности науки. Она в неописуемом множестве закупала кремы и пудры для своих приближенных и племянниц.
София, кое-что смыслившая во врачевании больных, прислала ей некоего Геллиуса Сасцеридеса, встревавшего за счет господина Тихо в его занятия алхимией, она хотела удалить его от брата. Если бы не ее вмешательство, безумие этого человека стоило бы мне жизни. У Геллиуса были круглые неподвижные глаза, он смотрел косо, как петух, и, по примеру своего господина, в одежде явно копировал цвета петушьего оперения. Ему взбрело на ум избавить меня от моего брата-нетопыря посредством хирургической операции, которую он намеревался произвести собственноручно с помощью хозяина дома. Он показал мне картинку из «Aurora Consurgens»,[6] где были изображены двое сидящих на земле детей, у одного из них на том самом месте, где я носил свою славу и бремя, зияла кровавая дыра.
Как?! Он хочет избавить меня от моего двойника, чья душа пребывает среди ангелов, а тело подвержено тяготам земным? «Ну да, и после этого ты сможешь бегать, как все мальчики твоих лет», — сказал мне Геллиус.
Ему более всего прочего не терпелось испробовать на мне тот самый порошок из спорыньи, который он десять лет назад изготовил для моего хозяина, а тот тщетно пытался применить его как средство против кровотечения моей матери.
К тому же мой дух не давал ему покоя с тех пор, как он повстречал в Виттенберге итальянца, мастера в искусстве запоминать, который станет потом известен всей Европе под именем Джордано Бруно. Мое уродство Геллиус считал свидетельством греховности. Он был столь озабочен постоянными мыслями о грехе, что совсем спятил. Страсть к искоренению порока в сердцах ближних терзала его нощно и денно. Но подозревая в каждом тайную скверну, он в конце концов сам начал внушать окружающим те же подозрения, так что большинство учеников, обитавших в Ураниборгском дворце, считали его лжецом, похабником, содомитом. Изучая мое строение, он аж облизывался, щупая зад моего брата, хотя мяса в нем было не больше, чем у козленка.
Никто не любил Геллиуса. Мадам Кирстен наперекор мнению супруга стремилась уберечь своего юного сына Тюге от его влияния и даже присутствия. И хотя он был не лишен привлекательности, его ладный костяк, создание милосердного архитектора, обеспечил ему широкие плечи, отменную посадку головы, плоский живот, люди сторонились его желто-зеленых глаз, рыжей бороды, высоких и румяных скул, какие бывают у норвежских моряков. К тому же я совершенно уверен, что год спустя не кто иной, как он, отравил Элиаса Ольсена.
Зрение у Геллиуса было еще хуже моего. Он не обходился без стеклянной лупы, занимаясь алхимическими опытами — Сеньор называл сию науку «земной астрономией», составлял смеси ртути, серы и свинца, золота, сурьмяного королька, ему одному дано было преуспеть в этом, хотя сам он и страшился последствий такой удачи. Результат они оценивали вместе, защищая глаза тюлем, с его внутренней стороны просвечивал латинский вензель «Uraniburgum», тот самый, которым вскоре станут помечать все издания, выходящие из островной типографии. По причинам, разгадать которые затруднительно, Геллиус приобрел большое влияние на нашего хозяина. Хоть господин Браге сомневался в успехе этого замысла, он, без сомнения, позволил бы ему отделить меня от моего брата, иными словами, убить, но тут выручил присущий мне дар преступать пределы дозволенного: я дерзко подмешал к шутке угрозу вечного проклятия.
— Ваш брат, лишённый жизни при вашем рождении, никогда не одобрит вас, если вы пожелаете умертвить моего брата, — сказал я Сеньору.
Обескураженный, он застыл, отставил свою оловянную кружку, локтем оттолкнул слугу, когда тот попробовал было ее наполнить, и вопросил тем протяжным, торжественным голосом, который он с изнурительным усилием умудрялся извлечь из своей груди в случаях, когда обстоятельства казались слишком серьезными, чтобы гундосить:
— Мой брат? Откуда ты узнал о моем брате? Кто тебе сказал, что мое рождение совпало с его смертью?
— Вы сочинили поэму, чтобы почтить его память, — отвечал я. — Свидетельство этого, оставленное вами в типографии, попалось мне на глаза. Но если бы я не вспомнил об этом, сейчас он сам нашептал бы мне ваши строфы, дабы убедить вас сохранить мне жизнь, которую вы некогда мне даровали.
— Да кто же собирается отнять твою жизнь?
Я указал на своего хирурга, стараясь не встречаться с ним глазами.
— Геллиус Сасцеридес, безусловно, сделает это, если попытается отделить меня от брата. Благодаря этому двойнику, которого вы зовете летучей мышью, я сам во сне пролетаю по ночному небу, чтобы узнать повесть свершившихся судеб.
Он рявкнул на музыкантов, и те умолкли. Теперь тишину нарушали только плеск фонтана, звяканье подносов да шум, что доносился из кухни.
— Говори, — сказал он. — Мне не терпится узнать, что случится со мной завтра.
Я глянул на его сестру, в тот день я увидел ее впервые. Низкорослая, полноватая, София зато была приятна лицом, за ее обширным лбом скрывался тонкий, проницательный ум, отмеченный веселостью, которой не смог пригасить даже траур по мужу. Она-то и пришла мне на помощь. Мой недуг внушил ей сострадание. И мои дерзкие слова ей понравились. Хирургические замыслы Геллиуса она считала безумием. К тому же, как она заявила, у него не остается времени заняться их осуществлением, ведь королева призывает его к себе в Кронборг.
Потом она приказала налить мне пива в кубок, который я тотчас осушил, и положить на мою циновку лимонную дольку, запеченную в меду. А когда в ее честь давали обед, еще добавила, что ее очень обяжут, если станут обходиться со мной мягко. На остров она прибыла утром, сойдя на берег в сопровождении служанки, маленького сына, черного пса по кличке Турок, двух лакеев с гнедыми конями — они их вели в поводу за кольца, продетые в нос, — француженки-белошвейки и садовника, так как она выращивала растения во все времена года, прикрывая их от мороза стеклянными рамами, которые возили за ней повсюду.
А вот что до жены Сеньора, выглядевшей страшно неестественно в шляпке, из-под которой выбивались ее белобрысые пряди, в прикрывающей грудь прямой пелерине с черными полосками и пышными рукавами, — так вот она больше смахивала на Бенте Нильсон, когда та по утрам, сидя на табурете и глядя на проходивших мимо поденщиков, только что отведавших ее пивной похлебки, еще так недавно ворчала на меня: «Иисусе милосердный, какой же ты грязнуля!»