Ночью Габриэль установил трехчасовую смену, чтобы те, кто не сидел у экрана, могли выспаться. Он очень скоро пожалел о своем решении, так как три часа казались вечностью. Улица замирала. Каждая фигура, мелькавшая на экране, казалась возможным объектом. Стремясь разогнать скуку, Габриэль перешептывался с офицерами, дежурившими на эспланаде перед Дворцом правосудия, или будил дежурного в Оперативном отделе на бульваре Царя Саула под предлогом, будто ему надо проверить связь с сателлитом, а на самом деле – просто, чтобы услышать голос из дома.
Дина сменяла Габриэля. Как только она усаживалась в позе йоги перед экраном, он возвращался в свою кабину и пытался уснуть, но перед его мысленным взором вставала дверь того дома; или он видел Сабри, шагавшего по бульвару Сен-Жермен, держа руку в кармане своего любовника; или арабов из Бейт-Сайеда, уходящих в изгнание; или Шамрона на берегу моря в Сардинии, напоминавшего ему о необходимости исполнить свой долг. А иногда Габриэль начинал сомневаться, обладает ли он еще запасом хладнокровия, необходимого для того, чтобы подойти на улице к человеку и всадить в его тело довольно много разрывающего плоть металла. В такие минуты самоанализа он начинал надеяться, что Халед никогда больше не появится на бульваре Сен-Реми. А потом перед ним представали руины посольства в Риме, вспоминался запах горелой плоти, витавший в воздухе, как души мертвецов, и он видел Халеда мертвым, великолепным и изящно застывшим, как в исполненных страсти творениях Беллини. Он убьет Халеда. Халед не оставлял ему выбора, и за это Габриэль ненавидел его.
В четвертую ночь он не спал вообще. В семь сорок пять утра он встал с кровати, чтобы быть готовым к своему восьмичасовому дежурству. Он выпил в кубрике кофе и уставился на календарь, висевший на дверце холодильника. Завтра – годовщина падения Бейт-Сайеда. Сегодня – последний день. Он прошел в салон. Иаков, окутанный сигаретным дымом, смотрел на экран. Габриэль похлопал его по плечу и сказал, чтобы он поспал пару часов. Он постоял несколько минут, допивая кофе, затем принял свою обычную позу – правая рука подперла подбородок, левая поддерживает правый локоть – и заходил по ковру перед экраном. Адвокат вышел из двери в восемь пятнадцать. Дама появилась десятью минутами позже. Ее терьер опорожнился специально для камеры Габриэля. Последней вышла Софи – копия Лии. Она приостановилась на минуту перед дверью, достала из сумочки солнечные очки и красиво поплыла куда-то.
– Вы выглядите ужасно, – сказала Дина. – Отдохните остаток ночи. Мы с Иаковом подежурим за вас.
Был ранний вечер; в гавани царила тишина – лишь французская поп-музыка доносилась с другой яхты. Габриэль, зевая, признался Дине, что почти не спал – если спал вообще – со времени их приезда в Марсель. Дина посоветовала ему что-нибудь принять.
– А если Халед появится, когда я буду лежать поленом у себя в каюте?
– Возможно, вы правы. – Она уселась, скрестив ноги, на диване и устремила взгляд на экран телевизора. Тротуар на бульваре Сен-Реми был заполнен вечерними пешеходами. – Но почему же вам не спалось?
– Ты действительно считаешь, что мне надо тебе это объяснять?
– Потому что вы волнуетесь, что он не явится? – не отрывая взгляда от экрана телевизора, спросила она. – Потому что беспокоитесь, что не сможете пристрелить его? Потому что боитесь, как бы всех нас не поймали и не арестовали?
– Не люблю я такую работу, Дина. Никогда не любил.
– Никто из нас не любит. Если б мы любили, нас выкинули бы со службы. Мы этим занимаемся, потому что другого выбора нет. Мы этим занимаемся, потому что они заставляют нас. Скажите мне вот что, Габриэль. Что будет, если завтра они решат прекратить взрывы, и покушения, и обстрелы? Настанет мир, верно? Но они не хотят мира. Они хотят уничтожить нас. Единственная разница между ХАМАС и Гитлером состоит в том, что у ХАМАС нет власти и средств, чтобы уничтожить евреев. Но они над этим работают.
– Между палестинцами и нацистами есть четкая моральная разница. В поступках Халеда есть определенная справедливость. Только средства, к которым он прибегает, отвратительны и аморальны.
– Справедливость? Да Халед и его банда давно жили бы в мире, но они этого не хотят. Его цель – уничтожить нас. Вы обманываете себя, если считаете, что он хочет мира. – Она указала на экран. – Если он придет на эту улицу, вы имеете право – даже морально обязаны – сделать так, чтобы он не ушел отсюда снова убивать и калечить людей. Убейте его, Габриэль, или с Божьей помощью я сделаю это за вас.
– В самом деле? Ты действительно считаешь, что сможешь хладнокровно убить его вот тут, на этой улице? Тебе в самом деле легко будет нажать на курок?
Она какое-то время молчала, устремив взгляд на мерцающий экран телевизора.
– Мой отец – выходец из Украины, – сказала она. – Из Киева. Он единственный из семьи выжил в войне. Остальных отправили в Бабий Яр и расстреляли вместе с тридцатью тысячами других евреев. После войны он перебрался в Палестину. Он принял имя Сарид, что означает «осколок». Он женился на моей матери, и у них родилось шестеро детей – по одному на миллион убитых в холокосте. Я была последним ребенком. Они назвали меня Дина – «отомщенная».
Музыка вдруг загремела и замерла. Когда она исчезла, остался лишь плеск волн о корпус яхты. Глаза Дины вдруг сузились, словно она вспомнила физическую боль. Она продолжала смотреть на картинку бульвара Сен-Реми, но Габриэль понимал, что в мыслях ее была Дизенгофф-стрит.
– Утром девятнадцатого октября тысяча девятьсот девяносто четвертого года я стояла на углу улиц Дизенгофф и Королевы Эстер с мамой и двумя моими сестрами. Когда подошел автобус номер пять, я поцеловала мать и сестер и проследила за тем, как они сели. Пока дверцы были раскрыты, я видела его. – Она помолчала и, повернув голову, посмотрела на Габриэля. – Он сидел как раз за шофером, и у ног его стояла сумка. Собственно, он даже смотрел на меня. У него было наиприятнейшее лицо. «Нет, – подумала я, – этого не может быть. Не в автобусе номер пять на Дизенгофф-стрит». Поэтому я ничего не сказала. Дверцы закрылись, и автобус стал отъезжать.
Слезы застлали ей глаза. Она положила руки на шрам на ноге.
– Так что же было у этого юноши в сумке – у юноши, которого я видела и про которого ничего не сказала? У него была египетская мина – вот что было у него в сумке. У него было двадцать килограммов используемого военными тротила и болты, вымоченные в крысином яде. Сначала была вспышка, потом раздался взрыв. Автобус подбросило на несколько футов в воздух, затем он снова упал на улицу. Меня сбило с ног. Я видела кричавших вокруг меня людей, но ничего не слышала – взрывная волна повредила мне ушные перепонки. Рядом со мной на улице я увидела человеческую ногу. Я было решила, что это моя нога, но потом увидела, что обе мои ноги все еще при мне. А та нога принадлежала кому-то, сидевшему в автобусе.
Габриэль, слушая ее, внезапно вспомнил Рим – как он стоял рядом с Шимоном Познером и смотрел на развалины посольства. И подумал: случайно ли присутствие Дины на борту «Верности», или же Шамрон намеренно поместил ее туда, как живое напоминание о том, сколь важно, чтобы он, Габриэль, выполнил свой долг?
– Первым полицейским, прибывшим на место происшествия, стало плохо от вида крови и запаха горелой плоти. Они упали на улице на колени, и их стало рвать. А я лежала и ждала, чтобы кто-то помог мне, и тут на меня стала капать кровь. Я посмотрела вверх и увидела кровь и куски мяса, висевшие на ветвях персидской сирени. Над Дизенгофф-стрит в то утро шел кровавый дождь. Потом приехали раввины из Хевра Кадиша. Они руками собрали самые крупные куски тел и те, что висели на деревьях. Затем щипцами стали собирать маленькие. Я видела, как раввины щипцами собрали остатки моей матери и двух сестер и положили в пластиковый мешок. Это мы и похоронили. Куски. Остатки.