Она ведет себя так, будто не замечает его прихода. Хозяйство и дом она взяла в свои руки, с тех пор как он перестал заниматься этим. Хадиджа уже отвыкла жить без его поддержки. Она уже купила 20 кладей хны и еще мирры впридачу. Товары оказались дороже, чем когда бы то ни было, торговцы заставили ее поверить, что очень скоро война в Южной Аравии перекроет торговые пути. Ей очень хотелось, чтобы ее супруг подтвердил, что она поступила правильно. Все же мужчине, забывшему о собственных обязанностях, женщина не имеет права напомнить об этом, если его сердце не страдает от этого…
Ряд пестрых узлов завязан, челнок скользит туда-сюда.
— Ковер ткешь, Хадиджа?
Сначала она ничего не ответила, его хриплый измученный голос испугал ее, но после недолгого молчания сказала:
— Да, Мухаммед, ковер.
Он присел на корточки на подушку, что лежала у ее ног, и прислонился головой к стене:
— Я болен, Хадиджа.
Ее кроткие карие глаза изучающе скользнули по его лицу. Она знает: это болезнь души.
— Ты выздоровеешь, — сказала она тихо. И в тот же момент почувствовала болезненное сомнение в душе, однако не показала ему ничего.
Мухаммед молчал. С улицы послышались звонкие голоса. Рокайя и Фатима, младшие дочери Мухаммеда, спорили, кому принадлежит только что родившийся, весь в черных пятнах, козленок.
«Я отдала ему все что могла, — думает Хадиджа, — и все же ему не хватает главного: я не родила мужу сына». Эта мысль делает ее еще более сострадательной, она чувствовала себя так, будто должна искупить вину.
— Хадиджа, — начинает он снова, — ты ткешь ковер. Откуда ты берешь рисунок? Откуда ты знаешь, в какой последовательности должны идти цвета и как должны пересекаться линии?
— Одни люди, — говорит Хадиджа, — поэты. Другие играют на флейте, третьи сплетают свои мысли в пестрых нитях. Так каждый ищет свой способ выразить то, чего нельзя сказать…
— Скажи все-таки!
Дряблые щеки Хадиджи слегка зарделись. Она наклонила голову к рукам, которые без остановки протягивали разноцветную шерсть по натянутым нитям:
— Голубые звезды на моем ковре — это мои мысли, которые ищут тебя. Белые дуги образуют сеть, где они запутываются; так они тебя не находят. Золотисто-розовые цветочные звезды дрока — это твои слова, когда ты снова станешь близок мне…
Она умолкла, вдруг вспомнив о своем возрасте, и устыдилась, что говорила как молоденькая девушка, которая оказалась в первый раз наедине со своим любимым.
— Дальше! — настаивает он. — Дальше!
— Дальше? — спрашивает она, слегка улыбаясь. — Этого и так слишком много!
— Темно-красный, — продолжает он, — это фон, основа ковра. Этот цвет и есть символ твоей любви, Хадиджа!
Она молчит. Мухаммед опустил темноволосую голову на ее руки. В первый раз она заметила поседевшие волосы на его висках.
— Может ли быть? — спрашивает он тихо, — может ли быть, что Бог выбрал меня, чтобы я возвестил о Его слове?
Она молчит. Тихо гладит рукой его волосы, ответить должно сердце, если уста отказываются дать ответ.
— И если это так, — простонал он тихо, — должен ли я последовать этому призыву? Кто станет меня слушать? Все будут смеяться надо мной…
— Мухаммед, — сказала Хадиджа, — какой бы путь ты ни выбрал для себя, мы пойдем по нему вдвоем…
Во дворе дома, в котором жил Мухаммед, горел костер, два раба крутили вертел, жаря на нем барашка. Рокайя и Фатима принесли из подвала короб с финиками из Накхлы и виноградом из Таифа. И почти сразу же, не успели они еще все расставить и взбить подушки, пришли гости.
Обе девушки поспешно удалились, так как не было принято, чтобы они первыми приветствовали гостей. Хозяин дома не стоял на пороге, как это подобало, и гостям пришлось войти во двор без приглашения. Они слышали запах жареного барашка и видели приготовления к обеду; то, что не было приветствия, неприятно поразило их, однако не расстроило.
Все гости принадлежали к роду Хашимитов и являлись ближайшими родственниками Мухаммеда: старый Талиб, три раза водивший удачно летние караваны в Гадрамаут, Аббаз, толстяк, который не мог больше влезть на лошадь, Лахаб, о котором говорили, что он два дня постится, прежде чем пойти в гости, чтобы использовать еду в гостях с наибольшей пользой, добродушный великан Хамза и малыш Али.
Наконец появился хозяин дома. Он был очень бледен, глаза блестели как будто у него жар. Они приветствовали друг друга: обнялись и поцеловались, лишь Лахаб уклонился в сторону и пожаловался: «У меня болит зуб, Мухаммед, мой сын! Я не могу прижать тебя к своему сердцу, не могу почувствовать твои губы на своей щеке! Ох, а нежного барашка съедят другие!»
Мухаммед указал гостям на их места. Молчаливо и возбужденно разделил он ножом барашка и предложил самый лучший кусок Талибу, главе семьи. Лахаб забыл о своей зубной боли и наблюдал за этим с жадностью.
Нож дрожал в руках Мухаммеда. «Когда все получат по куску, я буду говорить», — подумал он. Рокайя и Фатима принесли глиняные сосуды с охлажденным пенящимся верблюжьим молоком и осмотрительно сели перед гостями. Рокайя вытянула тоненькую шейку, пожалуй, еще неосознанно, но она уже пыталась понравиться. Однако глаза гостей смотрели только на жаркое.
«Лишь когда они насытятся, я начну говорить — тогда они охотнее будут слушать меня. Или, может, пусть и неохотно, но спокойно. А может, лучше промолчать?» Он повторяет про себя слова, подобранные им: «О вы, корейшиты, мужчины из рода Хашим! То, о чем я должен сказать вам, открыл мне ангел, когда я был в пустыне совершенно один…» Мысль останавливается. Он видит перед собой лица своих гостей: губы блестят от жирного мяса, Аббаз, округлив глаза, пьет верблюжье молоко большими глотками…
«Когда я был один в пустыне, явился ангел и, протянув мне книгу, воскликнул: «Читай!» Нет! Он не может говорить! Нет, только не перед ними! Но перед кем же он должен говорить, кого он должен привлечь, если не мужчин своего рода, тех, кто ему ближе всех?!
Старый Талиб оторвал глаза от куска мяса и погладил белую бороду.
— Наш гостеприимный хозяин очень молчалив, — произнес он осуждающе.
— Я молчалив, потому что должен многое сказать, — думает Мухаммед, но все же не произносит ни слова, так он взволнован.
— Это правда, что ты не хочешь участвовать в зимнем караване? — спрашивает Лахаб. Он не считает, что его племянник Мухаммед наделен большим чутьем торговца, этого добра гораздо больше у Хадиджи. Возможно, она получила известия о некоторых предстоящих военных действиях между Чассанидами и Византией. Если в Сирии начнется война, караван можно и потерять…
— Ты рассказываешь вчерашние новости, — говорит, ухмыляясь, толстый Аббаз. — От Абу Софиана я знаю: дом Мухаммеда вкладывает 40 тысяч дерхемов, 50 кладей индийских пряностей и 20 кладей ладана!
— Ох! — произносит молчаливый Хамза с глубоким уважением. «Не так ли, Мухаммед?» — Аббаз хочет услышать подтверждение из его уст, Лахаб же глаз с него не сводит.
— Я ничего не знаю, — произносит Мухаммед в замешательстве. — Если это было вложено, тогда это сделала Хадиджа…
Громкий смех: «Посмотрите только: Хадиджа руководит делами, вы только подумайте! А вы всегда спорили! Сам Мухаммед здесь, пожалуй, только затем, чтобы нагрузить верблюдов и поставить мешки с товаром на весы! Если нужно принять решение, тогда Хадиджа их принимает! Где же был ты в это время, Мухаммед? Пас овец хозяйки? Или как погонщик верблюдов перевозил индийский перец в Ятриб?»
Они не прекращают смех. Мухаммед размышляет: зависть ли это его богатству, которое свалилось ему на голову благодаря женитьбе на Хадидже и которое вот уже сколько лет не дает ему покоя. Или просто им представилась возможность открыто посмеяться над этим браком, который так необычен и кажется таким непонятным.