— Это так, — соглашается Талиб. Его любопытство пробуждается. Начало разговора кажется безобидным, однако звучит слишком обстоятельно.
Абу Софиан опустил большие глаза навыкате и стал старательно изучать шитье на своей обуви из овечьей шкуры. «Не лишено ли смысла, что мы, рожденные здесь, считаем, что здесь нужно оставаться? Почему мы не возьмем то, что имеем, и не направимся к оазисам Хеджаса?»
— Ох, — вздохнул Талиб разочарованно, — а наша торговля? А Кааба? Святой центр веры всех арабов?
Абу Софиан улыбнулся, довольный собой, своим умом, так как разговор пошел по тому руслу, которого он и хотел. «Центр веры всех арабов, — повторил Талиб. — Родина богов каждого отдельного рода. Центр торговли для всех соседей. Цель паломников…»
Затем он замолчал, так как нехорошо вмешиваться со словами, пока другой думает и начинает выяснять, по каким правилам идет игра. «Думал ты о своем племяннике Мухаммеде, Талиб? Понял ты, наконец, как он хочет и может навредить нашему городу?» Да, Талиб понимает. Это видно по красному гневному лицу, по жестким складкам, появившимся на лбу.
Омаяд дает ему время. Он берет в руки чашу с молоком, пьет медленными глотками. Вытирает — это он увидел во время поездок в Византию — шелковым платком губы, затем растирает ладонями кусочек благоухающего коричневого лавра и произносит наконец дружественно и очень решительно:
— Твой племянник Мухаммед, Талиб, глупец!
— Да! — восклицает старик горячо. — Это так!
— Опасный глупец!
— Да, я согласен!
«Хорошо, — думает Абу Софиан. — Нужно ли мне больше?» Чтобы уйти со спокойной душой, он спрашивает дальше: «Итак, ты признаешь, что Мухаммед навлекает на город опасность? Своими неразумными речами он настраивает рабов и рабочих из пригорода против их хозяев…»
— Это он делает! Глупец!
— Я пытался заставить его замолчать. Но он не хочет молчать!
— Нет, этого он не хочет! Сыну моего брата сказал я: ты несешь позор своей семье и несчастье своей родине! Молчи! — говорил я. Но он не хочет!
— К сожалению, он не хочет! — подтвердил Омаяд. Снова он колеблется. Он разыграл еще не все козыри. Ему кажется излишним разыгрывать и последний. Но для пущей надежности он все-таки сделает это.
— Наша торговля ухудшилась бы с распространением учения Мухаммеда, — сказал он. — Один Бог! — Возможно, персы подумают, что он имеет отношение к какой-нибудь иудейской или христианской секте! А ты знаешь, Талиб, как неохотно торгуют персы с христианами греками…
Это должно было подействовать на Талиба. Старый Хашимит продавал шелка из Йемена в Ктесифон и покупал персидские ковры. Он сколотил себе на этом приличное состояние, а то, что оно не было больше, зависело от того, что он страстно любил персидскую работу и часто переплачивал.
Абу Софиан понял, что правильно все рассчитал Старик возмущенно ударил плоскими ладонями по плитам. «Глупец», — бормочет он яростно про себя. Омаяд думает, что пришло время и теперь можно произнести самое решающее слово, которое он так долго подготавливал.
— Итак, мне не следует бояться, что ты будешь возражать, Талиб, — сказал он, — если нам придется вынудить твоего племянника замолчать…
Старик вздрогнул, как будто его ударили в грудь.
— Что? — вскрикнул он. — Заставить? Что это значит — заставить?
— Ну, — молвил Абу Софиан мягко. — Ты сам видишь опасность, которую…
— Заставить? Хашимита? Моего племянника? Заставить?
— Ты сам понимаешь, что он, глупец, не достоин, чтобы его защищала твоя семья…
Талиб поднялся, стал, расставив ноги, желтый халат, соскользнувший с его плеч, без внимания перекинут через левую руку.
— Омаяд, — сказал он угрожающе, — то, что Мухаммед — глупец, правда, но это его дело. То, что он навлекает на город опасность, тоже, может быть, правда, и город должен защищаться от этого. Однако за тех, кто относится к семье Хашимитов, Хашимиты стоят горой!
Абу Софиан поднялся. «Я ошибся, — произнес он почтительно. — Ты простишь мне это. Я слышал, ты высмеивал слова твоего племянника…»
— Даже если я их и высмеивал, — вскричал тот в бешенстве, — это еще не означает, что я буду терпеть, если их будут высмеивать другие!
Омаяд движением руки просит его не продолжать. «Я все понял, и я должен молчать. Ты видел, Талиб, верблюдицу Амра эль Ази? Она светлая как песчаный холм, освещенный солнцем, и быстра как ураган…»
«Нехорошо, — сказал он себе, оставшись снова один. — Кто бы мог подумать, что Талиб возьмет своего неудачливого племянника под защиту семьи?» Было бы глупо навлечь на себя кровную месть всех Хашимитов. Также он ни в коем случае не мог предвидеть, что разговор закончится такой распрей, возможно, что присоединятся еще и другие семьи Хашимитов и внутри города разгорится жесточайшая гражданская война. Это было не в первый раз. Сумасшедший, называющий себя пророком, не имел значения.
Если бы беседа с главой Хашимитов прошла по-другому, Абу Софиан попытался бы настроить и семью Таима против их главы Абу Бекра, друга Мухаммеда, но опыт беседы с Талибом отбил у него охоту.
«Моя первая попытка бороться против посланца Божьего, — говорил он себе насмешливо, — завершилась полным поражением. Стоит придумать что-нибудь другое».
Все же от такого рода деятельности Абу Софиан себя освободил. Народ придумал новый план для него, дети в переулках выполнили его.
— Эй, идет Мухаммед, пророк! Бросьте ему под ноги веревку! Его Бог позаботится, чтобы он через нее не упал!
— Брось в него камень, брось! Если он посланник божий, то увернется от камня! Он все-таки попал в него, прямо в спину!
— Ты порвал ему плащ? Это не повредит! Ангел спустится и заштопает ему его!
— Вот идет Отман, прекрасный Отман, взявший дочь пророка в жены! Он верит в одного Бога, потому что хочет, чтоб Рокайя верила только одному мужчине! Делает она так, Отман?
— Абу Бекр, о Абу Бекр! Твоя дочь принесла в жертву богине Манат молодую козочку! Твой зять подарил богу Гобалу золотую цепь! Ты, наверное, только потому веришь в Бога Мухаммеда, что скупой и не хочешь ничего жертвовать нашим богам?
Абу Бекр смеется. Он единственный из последователей Мухаммеда, который знает, как справиться с отродьем. Он опускает руку в карман и достает пригоршню мелких монет. «Вот! — говорит он. — Чтобы вы лучше обо мне думали!»
И в то время как они дерутся из-за монет, он идет дальше. Все же у него не так весело на душе, как он старается это показать. «Проклятые уличные мальчишки правы, он больше не в мире со своей семьей, да и не очень радостно быть высмеянным своей дочерью и зятем. Быть среди первых, познающих истину, — одновременно и благословение и проклятие».
Когда Абу Бекр подошел к площади Каабы, он увидел лежащего на горячих камнях человека с тяжелой каменной плитой на груди. Иногда господа Мекки наказывают так своих рабов за тяжелые проступки. Таим не любил смотреть на такие муки и свернул в сторону, чтобы не проходить слишком близко от несчастного.
Ему слышится стон: «Вахад! Вахад!» — Абу Бекр смотрит внимательнее — это не Билал ли, негр? Вот лежит он, кожа опалена палящим солнцем, закатив глаза так, что между век видны только желтовато-белые глазные яблоки. «Вахад, — стонет он, — один! Один, Бог один!»
«Ты поэтому лежишь здесь?» — спрашивает Абу Бекр. Негр не может ответить. В его воспаленном мозгу осталось место только для одной мысли… «Один! Один Бог!» Абу Бекр плотно сжимает губы и спешит на улицу Абдеддара, хозяина Билала.
— Сколько? — спрашивает он коротко. Хозяин ничего не понимает или не хочет понимать.
— Присядь, — говорит он, — и отдохни. Я прикажу принести винограда.
— Сколько? — кричит Абу Бекр. — Сколько дерхемов стоит твой раб Билал? Не бери дорого! Он и без того уже наполовину издох!