— О Билал! — Абдеддар растягивает слова. — Билал очень нужный, очень сильный раб. Я только хочу выбить из его головы чепуху, которой наполнил его череп Мухаммед…
— Сколько? — спрашивает Абу Бекр еще раз, держа в одной руке кошелек, другой взявшись за кинжал на поясе.
Теперь Абдеддар понимает его. Из-за негра раба Таим хочет начать ссору. Таким важным кажется ему Билал, только потому, что он как сумасшедший, не прекращая, повторяет про себя: «Есть только один Бог»? В намерения Абдеддара не входит открыто враждовать с Абу Бекром, однако глупость дается другим для того, чтобы умные извлекали из этого выгоду. Так думает Абдеддар и оценивает негра Билала втрое дороже.
О сделке становится известно и многие поступают также. Это вдруг становится выгодным делом — обладать рабами, следующими учению Мухаммеда. С ними ужасно обращаются в присутствии их товарищей по вероисповеданию и затем пытаются подороже продать.
Когда Хадиджа захотела купить себе дом на улице торговцев зерном сирийской пшеницей, он обошелся ей в два раза дороже, чем другим.
— Вы будете когда-нибудь в раю, где будете даром получать еду и питье, — услышала она издевательский ответ на вопрос. — Потому вы могли бы, пожалуй, заплатить за это на земле немного больше.
Погонщики верблюдов, о которых было известно, что они вечером молятся в доме Хасана, получали вместо оплаты удары плетью.
— Ваша оплата находится на небе Мухаммеда! — кричали им.
День и ночь осаждали преследуемые и изголодавшиеся дверь Абу Бекра, самого богатого из товарищей по вере, жаловались на свои страдания или умоляли помочь. Рокайя, юная супруга Отмана, у которой однажды не было дома молока для ребенка не нашла по соседству ни одной женщины, которая одолжила бы ей полную чашу, ей пришлось проделать большой путь через город к дому Хадиджи, чтобы найти молоко.
Абу Софиан стоял вдалеке от всего этого, и все же перед самим собой он не отрицал, что это его рук дело. Он, разумеется, не мучил своих рабов, так как это было ниже его достоинства. Он не изменял цен, несмотря на вероисповедание, так как был слишком горд. Хватало того, что другие это делали. Жизнь для Мухаммеда и его приверженцев стала настолько невыносимой, что они должны были одуматься. Даже насмешки казались действенным оружием. «Хорошо, — думал Омаяд, — одни верят в то, против чего другие борются». Однако почти невозможным казался ему долгий срок почитать то, что высмеивают другие.
В предпоследний день Магарама дети, пасущие коз на склонах горы Арафат, нашли тело поэта Мусафира. Оно лежало в тени скалы, в середине буйно разросшихся зарослей дрока, с кинжалом в груди. В своей жизни поэт Мусафир боролся против двух вещей: против нового учения Мухаммеда и своего сердца. Можно было понять, что народ больше знал о первом враге, чем о втором. Не писал ли он насмешливых эпиграмм в адрес Мухаммеда, бедного супруга богатой женщины, который хочет обеспечить себе почет как пророк, потому что не получает его как супруг? Не писал ли он стихотворений, рассказывающих, как рабы принимают новую веру Мухаммеда, а утром поклоняются богу Го-балу в надежде то там, то здесь обеспечить себе выгоду?
Не было ничего более вероятного, чем то, что приверженцы Мухаммеда заставили замолчать уста, высмеивавшие их.
О том, что это не так, знали только Абу Софиан и Хинд, сотни горячих стихов доказывали, что Мусафир больше не хотел жить с тех пор, как Хинд поселилась в доме Омаяда.
Абу Софиан воспрепятствовал бы, пожалуй, силой своего влияния, чтобы за это убийство не мстили друзьям Мухаммеда. Он заявил, что дело не доказано, возможно, самоубийство, даже вероятнее всего. Он даже прочитал на собрании стихи, посланные Хинд поэтом незадолго до смерти:
«Роса блестит на твоих глазах, вдали от вас мне хочется пить.
И только моя собственная кровь может утолить жажду…»
Однако народ был настроен против последователей нового учения сильнее, несмотря на отсутствие прямого обвинения, на них осталось подозрение.
Пришел месяц шаабан и с ним летняя жара, которая даже для Мекки была необычной и ужасающей. Некоторые караваны, которые должны были привезти свежие фрукты и питьевую воду в город, выжидали, так как вожаки караванов не решались отправить в палящую пустыню ни человека, ни животных.
Караван, все же предпринявший попытку, попал на востоке в песчаную бурю, о тридцати нагруженных верблюдах и их погонщиках с тех пор никто ничего не слышал.
Те, кто верил словам Мухаммеда, страдали в это время еще сильнее, не получая помощи от соседей.
Опустились сумерки, но и они не принесли с собой прохлады. Стены и камни, впитывавшие в себя целый день солнечный зной, еще излучали жару.
Мухаммед прежде чем молиться омыл лицо и руки песком, чтобы не пропало ни капли драгоценной воды. Сейчас он сидел в самой прохладной комнате своего дома и ждал, когда к нему придет Хадиджа.
Она не шла. Он слышал, как она ступает тихими усталыми шагами по двору, и ему казалось, что были открыты ворота сарая, где хранились товары. Он удивился этому, встал, чтобы посмотреть, что она там делает, так как никто больше не работал в помещении, где раньше хранились товары.
Когда он вышел во двор, понял, что подумал правильно. Ворота во внутренний двор были открыты, и раб, один из немногих, оставшихся у него, сказал ему в ответ на его вопрос, что хозяйка пошла туда. Мухаммед последовал за ней.
Было очень тихо во внешнем дворе. Из месяца в месяц, от недели к неделе снижалось значение торговых домов. Служащие разбежались, рабы большей частью были проданы. На кольцах, вделанных во все четыре стены, окружающие двор, еще висели пальмовые веревки, которыми привязывались верблюды и ослы, и перевозившие товары. Здесь еще стояли три верблюда в углу и маленький ослик Фатимы.
Дверь в большой сарай была приотворена. Мухаммед тихо вошел, Хадиджа его не видела. Она ходила медлен-ними шаркающими шагами по пустым помещениям. Товаров не было, многие из них пришлось продавать по невыгодным ценам. Никто не позаботился закупить их снова. Здесь еще стояла пара коробок с коричневым лавром, там — несколько мешков хны.
Мухаммед вспомнил, когда он был последний раз в этих помещениях — это было еще до того как на него снизошло божественное откровение. Перед ним предстает картина: тюки товаров, возвышающиеся почти до потолка, усердная работа рабов… Он слышит шум, смех, разгоряченные споры из-за пустяков… Видит перед собой Хадиджу, как она ходит между рядами работающих… И видит ее теперь… «Хадиджа! — зовет он. — Хадиджа! Я поступил неправильно!»
Только теперь она замечает его. Печальное, усталое выражение исчезает с ее лица, она справляется со слезами, скатившимися уже на край ресниц…
— О Мухаммед! — говорит она. — Здесь хожу я и думаю, какими мелочами была наполнена наша жизнь, пока ты не провозгласил нам истину и не научил нас, что есть сущее…
Теперь Хадиджа стоит рядом с ним, видит его искаженное лицо и все понимает без слов.
— Ты пришел, — говорит она смеясь, — посмотреть на цену, которую мы должны заплатить за рай? Какая же маленькая смешная цена! Ничего, кроме этого земного ненужного состояния! Ничего, кроме труда и забот, кажущихся другим такими важными. Ты печален, потому что думаешь, что мне всего этого не хватает? Я не скучаю по этому; я знаю, ты ведешь нас правой дорогой…
И тихо прислонившись щекой к его плечу, повторяет она слова откровения, слова, которые сами по себе имеют силу успокоения: «… по дороге тех, которых Бог облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших…»
Она чувствует, как глубоким вздохом снимается камень с души мужа. Давление руки, лежащей на ее плечах, дает ей почувствовать уверенность в своей миссии.
«Быть в состоянии дать утешение, — думает она, — означает принять утешение».
Они еще стояли вместе в сумерках ангара, когда пришли Абу Бекр и Талиб, Рокайя и Отман.