Уже два года Рокайя — жена Отмана, она теперь не так прекрасна, как когда-то была ребенком. Появились морщинки вокруг глаз, и шея больше не такая тоненькая, как у газели.
— Отец! — говорит она. — Я больше не могу этого выносить! И залилась слезами.
Абу Бекр раскачивается на большом тюке с товарами, лежащем затерянным и запыленным посредине комнаты. «Не плачь, Рокайя. Любую трудность легче преодолевать смеясь. Хотя я и посланник божий, я не хочу все же отрицать, что у меня совсем пропала охота смеяться. Я опасаюсь, Рокайя права: мы все больше не в состоянии выносить нашу судьбу».
— Мы объявлены вне закона и презираемы людьми! — шмыгает носом растерянно Рокайя.
Старый Талиб стоит перед ними, опершись руками на свой посох, его белая голова поднята. «За то, что вы вне закона и вас презирают, получаете по заслугам!» — говорит он. «Талиб!» — вмешивается Абу Бекр.
— Тихо! Так вам и надо. Но это я говорю только вам, а не вашим врагам. От твоих врагов — насколько открыто они выступают как враги, мой племянник Мухаммед, — твоя семья тебя защитила…
— Да. Талиб, мы благодарны тебе за это…
— Я не знаю, смогу ли я и дальше защищать тебя. Жалобы на вас возрастают. Пока еще Омаяды и Макзумиты не хотят гражданской войны, но если, несмотря на это дело все же дойдет до битвы, то мы будем слабее их.
Рокайя продолжала тихо плакать. Молодой Отман опускает красивое гордое лицо: «Я больше не могу видеть, как она страдает. Посланник Божий, я покидаю враждебную Мекку!»
Мухаммед разводит руками. «Уезжайте! — восклицает он, — Уезжайте! Вы и все, кто хочет следовать за вами! Переезжайте в счастливую Эфиопию, бросайтесь к ногам негуса[22], признайте, что вы молитесь одному Богу, как и христиане, признайте, что вам было слово Божье как людям письменности…»
— И ты поедешь с нами, Мухаммед! — кричит Отман настойчиво. Пророк отступает на полшага назад. «Так, — думает он, — испытывает человека Иблис, сатана. Он переодевается в тех, кого мы любим, высказывает наши желания, в которых мы не отваживаемся себе признаться».
Талиб, все еще опирающийся на свой посох, внимательными глазами наблюдает за племянником.
— Я не был послан к людям рукописи, — говорит Мухаммед прерывающимся голосом, — не к тем, которым уже было откровение. Я должен остаться с теми, которые молятся камням и деревьям и не знают истинного Бога…
— Сын мой Мухаммед! — говорит старый Талиб. — Ты знаешь, что мне не по душе твое сумасшествие, но все же мне больше нравится смелый глупец, чем трусливый мудрец. Однако если тебя они убьют здесь, в Мекке, это не послужит твоей так называемой истине, а я, старый человек, должен буду вести кровную месть. Этого мне не нужно. У меня есть в горах старая хижина. Я мог бы назвать ее и глиняным домиком, но крыша там за это время очень сильно прохудилась. Ты и твои ученики, можете починить ее и жить там. Я не хочу сказать, что это будет приятным пребыванием, но там вы будете в большей безопасности, чем здесь и ты сможешь оставаться с людьми, которых хочешь наставить на истинный путь. Ты слышал мой совет, но поступай как хочешь.
Мухаммед поочереди смотрит на лица своих друзей. Слезы Рокайи высохли, с новой надеждой ищет она глаза Отмана.
Взгляд Мухаммеда останавливается на Хадидже.
— Посоветуй, — сказал он тихо. — Посоветуй мне! Ехать ли нам?
Хадиджа отвечает не сразу. Она смотрит во двор, и ее мысли возвращаются ко всему, что она пережила здесь за долгие годы. Она видит, как под ее руководством процветает и богатеет дом, она вспоминает о свадьбе с Мухаммедом, рождении дочерей. Все это уже в прошлом. Ей на ум приходит пословица, сказанная однажды деловым партнером отца из Греции — она уже не помнила, какой был для этого повод: «Ты не должна оплакивать старое несчастье новыми слезами…» Несчастье? Что могла она назвать несчастьем? На своих плечах несет она груз любви, это не несчастье.
— Да, — говорит она весело. — Если ты этого хочешь, Мухаммед, тогда мы покинем Мекку.
Мухаммед (570–632), арабский Пророк и основатель ислама (Неизвестный художник, около 1800 г.)
А когда им говорят:
«Не распространяйте нечестия на земле!» —
Они говорят:
«Мы — только творящие благое!»
В доме собрания, вблизи Каабы, ждала знать корейшитов известия от послов, отправившихся неделю назад к императору Эфиопии.
Круг стал меньше, отсутствовали все переехавшие с Мухаммедом в дом Талиба в горах, не хватало и тех, кто убежал с Отманом через Красное море в Эфиопию.
Абу Софиан и Ибн Могира, старейшина Макзумитов, считали, что этот побег в чужой город был высшим предательством. Поэтому, чтобы сохранить честь Мекки, они отправили послов к негусу и требовать выдачи беглецов. Каким бы ни был ответ эфиопского императора, Абу Софиан задумал извлечь из него выгоду.
Когда ему сообщили, что послы приближаются к городу, он бросился к своей лошади и выехал им навстречу один, чтобы первым услышать новости. Тому, на кого обращены глаза всего общества, не пристало на открытом собрании выражать удивление от известия. Это могло вполне произойти в том случае, когда нет подходящего слова, когда упущен миг, требующий принять трезвое решение.
Так, Омаяд смотрел на приближающихся спокойно и был хорошо подготовлен к встрече. Когда дом собраний наполнялся, у него было достаточно времени, чтобы по лицам прибывших прочитать и понять, что означали их выражения. Тут Ибн Могира был на его стороне, он с нетерпением ожидал выдачи беглецов, и воспринял бы как бесчестие, если бы негус отказал им.
Здесь присутствовали Бану Абдеддар, они видели, что их любимец, юный Абдаллах, уехал с Отманом. Они были бы счастливы узнать, что он в безопасности. На семью Абдеддар нельзя больше положиться, они уже склоняются на сторону Мухаммеда. Так и Бану Фихр; им тоже нельзя доверять…
Вот тощая шея Лахаба, единственного из семьи Хашимитов, который прямо отказался от Мухаммеда, единственный, презирающий кровные узы, который не сбежал в Эфиопию и не переселился со всеми остальными в горы. Лахаб самоуверенно входит в дом собраний, он осматривается вокруг, все ли обратили на него внимание, все ли его поприветствовали, и требовательно смотрит на Омаяда, будто хочет сказать: «Посмотри на меня, Хашимита! Мекка значит для меня больше, чем моя семья!»
Абу Софиан обращается к своему соседу с незначительным вопросом, чтобы не встречаться глазами с Лахабом. Он сам точно не знает, почему для него было бы лучше, если бы Лахаб уехал с остальными. Род — основа государства, может ли быть тот, кто предает свой род, верным слугой своего государства? С другой стороны, если все тот же род навлекает опасность на государство, как можно назвать предателем того, кто не хочет иметь с ним ничего общего?
Прежде чем мыслям Абу Софиану удалось разрешить это противоречие, приветствуемые громкими возгласами вошли послы, и сейчас Омаяд должен собрать все свои силы воедино, чтобы вести собрание в том русле, как ему это угодно.
Решительным надменным движением он вскидывает подбородок и прячет руки в складках своей широкой риды. «Вы вернулись, — говорит он. — Собрание глав семейств приветствует вас».
Старейший из послов делает несколько шагов вперед так, что становится рядом с ним.
— Мы посылали тебя с прошением к нашему соседу, императору Эфиопии, — продолжает Абу Софиан, по старому обычаю. — Повтори, что ты должен был ему сказать.
— Я должен был ему сказать: мужчины и женщины нашего города, последователи учения одного сумасшедшего, бежали к тебе. Племя корейшитов просит тебя выслать их обратно, чтобы их смогли наказать.
— Что ответил негус? — спрашивает Абу Софиан далее, опуская при этом глаза. Он уже знает, что сейчас скажет мужчина.