Хадиджа очень устала от продолжительного переезда, когда вернулась скова в свой дом. И все же, взяв светильник, она прошла по всем комнатам, осматривала все долго и внимательно, как будто и не видела всего этого раньше. Ей казалось все таким чужим; возможно, это было потому, что ее мысли обрели новые цели. Или же потому, что родина, которую нужно покидать снова через три месяца перемирия, больше уже не родина? Однако и мысль о том, что надо снова возвращаться в горы, она отбросила как можно дальше. «Наверное, — думала она, прикрывая светильник рукой, — это призрак смерти: тихо опускаются занавески между тем, что есть, и моими мыслями; осторожно убирает божий перст привычное из моей жизни и освобождает душу от них. Отделиться полностью потом будет не так горько…»
И еще кое-кто другой думает в этот день о смерти, но не со спокойной покорностью, а с упрямым возмущением. Это старик Талиб.
Последний враг напал на него внезапно, когда он, разгневавшись на нерадивого раба, нагрузил себе на плечи мешок с домашней утварью, чтобы показать отродью, сколько в состоянии унести здоровая спина. Напряжение для старика было слишком велико: теперь он лежал полупарализованный, глаза больше ничего не видели, язык ворочался с трудом. Одна воля все же не хотела сдаваться.
— Это несправедливо! — сказал он. — Несправедливо, несправедливо! Смерть должна еще раз пойти на попятный! Мне еще нужно кое-что сделать на этом свете, я пока не хочу умирать!
У его постели собрались все Хашимиты, и Мухаммед стоит тут на коленях, бледны даже его губы. «Говори: я верю в Аллаха, единого Бога! И ворота рая откроются тебе!»
— Ты глупец! — бормочет умирающий. — Ты глупец!
Тощий Лахаб стоит по другую сторону лагеря: «Придерживайся старых богов' — кричит он. — Не отрекайся при смерти от того, во что ты верил при жизни!»
— Ты не отказал нам, верующим, в защите, — воскликнул Мухаммед, — я беспрестанно буду молить Бога о том, чтобы ты не горел в аду неверующих! Поверь же мне, поверь! Неужто ты не слышишь голоса Божьего в моих словах?
— Заставьте фанатика замолчать! — хрипит Лахаб.
— Он не дает в мире умереть нашему защитнику!
— Сейчас не время покоя! — настаивает Мухаммед растерянно. — Вечный покой и счастье на том свете! Что выбираешь ты? О Талиб, я прошу тебя, прошу, потому что ты мне нравишься: скажи, что ты мне веришь!
— Скажи, что ты верен старым богам!
— Отрекись! Ты знаешь, что они просто мертвые камни!
— Слушайте! — говорит умирающий. — Слушайте меня! Я когда-нибудь врал?
— Никогда, Талиб, никогда!
— Был ли я трусом?
— Кого можно считать храбрее, чем ты, Талиб?
— Я кого-нибудь обманул? Я когда-либо убил, если только не в открытом поединке или из кровной мести?
— Нет, Талиб!
— Тогда, если вы подтверждаете мне это, нет нужды в том, чтобы я верил в богов. Ни в старых богов Каабы, ни в нового всемогущего Бога Мухаммеда…
— Подумай, Талиб…
— Нет, — говорит старик, и его голос стал удивительно сильным. — Нет! Потому что или же всех этих богов не существует и тогда наш спор бессмыслен. Или же они есть: разные боги или один Бог. Тогда они обрадуются, заполучив такого слугу, как я, и им будет безразлично, верил я здесь, на этом свете в них или нет! Это говорю вам я, и вы можете доверять моим словам, потому что я старше и больше пережил, чем вы. А поэтому знаю: если есть боги на свете, то они очень далеки от людей… очень далеки..
— Мой Бог близок, Талиб, — умоляет Мухаммед, — и ничего не произойдет, ты не можешь даже сделать глотка воздуха, если нет на то его воли!
На тубах умирающего появляется призрачная улыбка:
— Придет час, когда и ты станешь сомневаться в этом, — говорит он. — Однако это меня не волнует. Меня заботит то, что я не хочу умирать. Спорьте, с кем хотите, но не спорьте со мной. Я веду борьбу со смертью, а молча бороться лучше.
Тут все замолчали и стали тихо молиться: одни единому Богу, другие множеству богов, но все молились за жизнь Талиба.
Лишь рано утром завершилась борьба Талиба. Победил противник.
Это был печальный год, и начался он со смерти Талиба. В Таифе солнцем пожгло виноградные лозы. На летний караван напали разбойники в Тигаме, и из пятидесяти мужчин, сопровождавших его, только шестеро вернулись в Мекку. Песчаная буря обрушилась на Малика, высшего шейха бедуинов в Недже, и возможность союза с ним отпала. Габил, прекрасная серебристая лошадь корейшитов, сломала ногу и ее нужно было добить. Священный колодец давал воду горькую как желчь и такую вредную, что многие паломники заболели от этого.
В это время угасла жизнь Хадиджи, как тухнет светильник, в котором нет масла. Меньше и слабее становилось пламя день ото дня, кажется, что вряд ли оно будет еще гореть. И даже если не догорело последней искры, пугается глаз твой темноты…
«О сатана, сатана!»
Просторная долина Мины вряд ли вместит всю толпу паломников. Некоторые из молившихся святилищам в Мекке пришли из Ятриба и Гейма, другие прибыли из Джидды по морю. Все они устремились сюда к уже видимой цели паломничества, высшему моменту трех священных месяцев — к забиванию камнями сатаны.
Гора Арафат упирается своей красноватой вершиной прямо в ясное синее небо, солнце ярко светит на каменные возвышения вокруг долины так, что они блестят как серая сталь.
Немногочисленные места, прикрытые теньком выдающихся вперед камней скал и серых порослей дрока на склонах, уже с раннего утра заняты предусмотрительными и умными. Остальные толпятся на солнце.
Вокруг на склонах долины разбиты легкие палатки, большинство паломников прямо отсюда возвращается на родину, и поэтому взяли с собой всю свою кладь. Пройдет еще несколько дней, и перемирие закончится, лучше, чтобы начало войны застало тебя на родине.
Там, где долина и блестящие как сталь уступы переходят в красные, разрушенные ветром обрывы гор, стоит единственная черная каменная глыба, узкая и высокая, как колонна.
«О сатана! О сатана!»
Прошел ли он однажды во время своего путешествия весь мир и один могучий Бог превратил его в камень, прежде чем он смог войти в Мекку и богатый Йемен? Желал ли он обнять богиню Оззу и боролся бы с ним Гобал и победил его? Возможно, также правда и то, что рассказывают некоторые: внутри черного камня горит жаркое пламя. Если грехи людские переполнят чашу, расколется черная колонна, и сатанинское пламя разгорится по всему миру. Однако до тех пор, пока благочестивые паломники приносят свои жертвы в долине Мины, каменная колонна держит зло взаперти.
Наступил полдень, когда из Мекки показались первые всадники, это благородные корейшиты, которые должны начать церемонию. Во главе их скачет Абу Софиан, шелковая бахрома его седельного покрывала ниспадает почти до земли. У начала долины он останавливается, сходит с лошади. Делает пару шагов, меряет глазами расстояние, нагибается за камнем. Сбрасывает бурнус, поднимает камень, вращает его вокруг головы обнаженной коричневой рукой…
— Эй, сатана! — кричит он и бросает камень. Следит за ним, наклонив вперед голову. Камень проносится вихрем в воздухе и ударяет посередине в каменную глыбу. Тоненькое дребезжание напоминает звон разбитого стекла.
— Эй, сатана! — рычит толпа. — Эй, сатана!
Абу Софиан отходит, другие становятся на его место. Камни летят по воздуху, ударяются о скалу.
— Эй, сатана! Мы отрекаемся от тебя, мы презираем тебя, сатана!
Теперь знать выполнила свой долг, и к этому приступает простой народ. Беспорядочно летят камни. Многие из паломников не попадают в цель, они бросают слишком близко. Перед черной глыбой возвышается гора маленьких голышей. Все фанатичнее звучат крики: «Сатана, сатана! У тебя нет власти над нами, ты не можешь ввести нас в заблуждение! Мы загоним тебя обратно в преисподнюю, мы побьем тебя камнями, проклятый сатана!»
Омаяд, снова закутавшийся в бурнус, прислонившись спиной к седлу своей лошади, следит взглядом за ярким действом. Толстый торговец зерном из Теймы пытается уже в десятый раз попасть камнем в сатану, но бросает все время слишком близко. Люди смеются и горланят. «Долг исполнен, — молвит он и поворачивается к Ибн Могире, стоящему рядом с ним и вытирающему мокрый от пота лоб, — обычай выполнен. Народу — это в удовольствие! Остальные могут изгонять сатану до глубокой ночи. Я еду назад».