И тут в первый раз последователи Мухаммеда позволили лететь «орлу», черному знамени, под которым собрались те, кто страдал за веру.
В войске мекканцев скользнула мысль начать бой сразу, вопреки всем древним обычаям, не разжигая перед этим речами и песнями мужество и боевой дух и не запугивая противника. Разве заслуживали того эти перебежчики, эти предатели, чтобы проводить битву с ними как раньше рыцарские родовые турниры? И не было ли и без того ожесточение обоих сторон достаточно огромным, чтобы еще и разжигать его? Да и враг не был равен им по силе. Три двоюродных брата Абу Софиана, трое мужчин из рода Омайя, поскакали на расстояние выстрела из лука к врагу, считали, оценивали, сообщали: пророк не мог собрать около себя более трехсот мужчин. Было лучше всего начать битву сейчас.
Но когда войска стали сближаться, то тут показалось, что древнее предание сильнее, чем рассудительность.
Не стоит ли в первом ряду мусульман Абу Бекр?
— О Абу Бекр, хитрый шакал! Я сорву тюрбан с твоей головы, тюрбан, под которым ты прячешь свои острые лисьи уши! Больше никого не нашел в Мекке, кого можно было бы обмануть, и поэтому покинул ее?
— Омар эль’Ади, темнокожий сын негритянки, теперь ты скачешь на лошади, которую, должно быть, украл где-нибудь! Сегодня вечером ты будешь радоваться, если найдешь вход в нору тушканчика, чтобы спрятаться в ней!
Абу Бекр молчит, ругательства противника перед битвой не значат для него ничего, так что он вряд ли их слышит, а молчит потому, что раздумывает, как бы на них ответить. Однако вспыльчивый Омар поднимается в стремени и орет врагам:
— Кто это говорит? Мужчины дома Омайя! Омаяды показали себя только денежными менялами, это все что они могут, ха! Как обменивают греческие золотые динары на персидское серебро, а потом на эфиопские золотые монеты? Мы боимся Омаядов только за счетным столом. А не с оружием!»
Издевательский смех становится громче, и не только в рядах мусульман, но и там, среди мекканцев. Дом Омайя нажил состояние благодаря искусным пересчетам чужеземных монет — событие, оставшееся навсегда непонятным для тех из их земляков, которые считали медленнее. Им не оставалось ничего, как только завидовать.
Три сына Омайя дома и не стали терпеть насмешек. Они пробрались в первый ряд и осадили своих лошадей прямо перед врагом. «На поединок! — кричали они. — Вы должны познакомиться с оружием Омаядов!» Три воина из Ятриба выступили вперед: «Вот мы! Прямо перед вами, Омаяды!»
— Нет! — заорали те. — Что нам за дело до вас? Возвращайтесь домой и растите лук, вы, крестьяне Ятриба! С беглецами из Мекки хотим мы драться, с предателями, с проклятыми глупцами, побежавшими вслед за Мухаммедом!
Двадцать или тридцать беглецов бросили свои длинные копья наземь и поспешили туда, зажав в кулаках обнаженные сабли: «С нами вы хотите иметь дело? Вот мы, здесь!»
Трое выступили вперед, стали грудь с грудью с Омаядами, прежде чем успели выйти все остальные. Кто они? Омар покусывает губу, он не был достаточно быстрым. Его рукоять сабли затупилась в седельных петлях, и поэтому другие опередили его. Кто же они? Пот течет по их лицам, солнце жжет их искаженные лица, людей нельзя узнать… Все же, одного из троих узнать можно: это Али! Али, чье лицо не раскраснелось от жары, чье дыхание не участилось, который держит свою саблю в правой руке, а в левой у него кинжал… Большие сонные глаза смотрят перед собой почти скучающе, кажется, что он не обращает внимания на движения врага, будто размышляет о своих собственных. И все-таки он первым поражает противника, который истекая кровью падает на песок.
Крики боли проносятся по рядам мекканцев, — но клинок замешкался лишь на секунду — тут же нож мусульманина вонзается ему в горло…
Третий Омаяд победил своего противника, однако прежде чем он нанес ему последний удар, рядом с ним появился Али, оттащил его назад и перерезал сонную артерию.
Солнце поднялось высоко, ci оро полдень. Пророк стоит на коленях в своей хижине и молится Аллаху. «Вы держитесь в тени! — восклицает он. — Наши враги стоят на солнце! Наши враги испытывают жажду, у вас же вдоволь воды. На нашей стороне сражаются ангелы, неверующим, напротив, не помогает никто. Поединок закончен, мы победили, исход этого поединка — знак и обещание Аллаха! Не бойтесь, он сдержит слово!»
Аль Хамам стоял рядом с Мухаммедом, это торговец шелком из Медины. Он приготовил снаряжение, но не спешил принять участие в схватке. Он держал пригоршню фиников, сунул один в рот и пережевывал его своими большими белыми зубами. «Скажи мне, пророк, — начал он задумчиво, — поклянешься ли ты мне душой своего отца, что между нами и раем нет других препятствий кроме смерти?»
— Я клянусь, аль Хамам!
Торговец шелком выбрасывает финики. «Дрянь! — кричит он. — Этим я должен наполнить свой желудок, а фрукты рая оставить другим? Я выбираю райские!»
И он спешит так быстро, как может, спуститься с холма навстречу врагу.
Ибн Яхш видит это. Он также стоит еще на холме, рядом с Мухаммедом, и ждет, когда сможет участвовать в битве там, где будет нужнее всего.
— Нас видит Аллах? — спрашивает он пророка.
— Аллах летает над нами. Он радуется за мужественных; широко открыты для них врата рая!
Ибн Яхш смотрит на него задумчиво. В своем неуклюжем разуме прокручивает он слова, смысл которых ему слишком чужд, слишком непривычен, как будто он мог бы понять его сразу же вплоть до последнего вывода. Все же чем дальше он думал об этом, тем лучше понимал: Аллах стоит на вратах рая, оттуда он смотрит на землю, радуясь за мужей, ведущих за него священную битву. А тех кто погибает в схватке, приводят к нему ангелы и он приветствует их. «Входи, Ибн Яхш, — скажет Аллах, — входи в сады, накрытые столы ожидают тебя и большеглазая Хоурис…»
Глупец тот, кто станет отсрочивать этот миг! Ибн Яхш срывает с себя кольчугу, двойную кольчугу, которой он так гордился, с груди и со спины и швыряет ее на землю. «Пророк! — кричит он. — Если Бог меня видит, то он должен смеяться от радости!»
И прежде чем его успел кто-нибудь остановить, бежит он, устремившись туда, где идет самая ожесточенная борьба. Кто может победить такого врага? Я, посланник Бога, не полководец, но больше, чем любой полководец, я приказываю вам: уничтожьте неверующих! Вас только триста воинов, но и триста ангелов на вашей стороне! Слышите ли вы их шаги у вас за спиной, чувствуете ли вы, как держат они над вами невидимые щиты? Чувствуете ли вы тихий ветерок? Это райский воздух, которым обмахивают вас их крылья!
Смотрите, я беру пригоршню песка и бросаю его против Мекки! Каждая отдельная песчинка ослепит глаза вашего врага и ввергнет его в смятение!
Идолопоклонники взывают к Гобалу и эль Оззе, бессильным демонам. Вряд ли понадобится меч — лишь ваш боевой клич, должен обратить в бегство всех, кто против вас: Вахад! Вахад! Один! Бог один!
Зимний караван въезжает в Мекку, но нерадостные возгласы приветствуют его.
Танцовщицы закрылись в своих домах, и маленькие барабаны лежат ненужными в углу. Те, кто играл на флейтах, разломали свои инструменты. Ни одна женщина не стоит на пороге дома, ни одна не отважится в знак приветствия возвращающихся развеять свое покрывало по ветру.
Медленно проходят по переулкам тысяча тяжело нагруженных верблюдов: не слышна поступь их мозолистых ног, молчат мужчины, ведущие их. Только ремни ящиков с грузом иногда бряцают, ударяясь о дерево на седлах.
Абу Софиан едет во главе с каменным неподвижным лицом. Никто не отваживается крикнуть ему как обычно: «Счастья тебе, Омаяд!», никто не смеет сказать: «Спасибо тебе, Омаяд! Ты спас богатство города!»