Да, вы верующие, молитвы — это воспитание воли, школа вашего послушания. А если вы, свободные арабы, следуете за посланцем Господа, который говорит вам: «Склоните ваши головы! Возденьте сложенные ладони к небу!» — тогда вы последуете, если он прикажет: «Возьмите оружие! Там враг — разбейте его!»
В полдень Мухаммед разговаривал на базарной площади с иудеями, а на вечерней молитве он собрал вокруг себя своих сторонников и думал сообщить им о разговоре, но шпионы это услышали и знали каждое слово.
— Только для нас город пророка! — кричали они. — Только для нас Мединет эн Наби! Мы не хотим жить вместе с теми, кто не молится вместе с нами! Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — Пророк его!
Итак, это ли воля Аллаха? Должны ли они вступить на путь насилия?
Но в то время как Мухаммед упал в своем доме на колени и молит о божественном указании, которое нельзя было бы понять неправильно — ночь опустилась еще не полностью, — его последователи уже начали осаду иудейского города.
Прошло 14 дней с тех пор, как сомкнулось кольцо осады вокруг иудейского предместья Медины, с тех пор как ни одна повозка с ячменем, ни одна корзина с финиками не пересекли границу. 14 дней прошло с тех пор как был отрезан ручей и иудеи используют только мутную воду одного-единственного колодца. На пятнадцатый день ворота открылись: пророк предоставил своим врагам все, что они смогли вывезти на спинах своих животных, и свободный отъезд. Давуд эль Каинока был первым, кто покинул город. Он ведет за поводья одного верблюда, идущего нетвердой поступью под весом своего груза. На ящиках и тюках, почти не оставляющих свободного места в седле, едет женщина с закрытым лицом.
Раввин останавливается на пороге города и печально и враждебно осматривает ряды мусульман, которые плотно столпившись стоят перед воротами и вдоль улицы, чтобы насладиться зрелищем.
— Можем ли мы напоить наших животных? — спрашивает эль Каинока.
Кто-то молча указывает на водопой. Давуд эль Каинока отпускает повод своего верблюда, и, гонимый жаждой, он шагает к колодцу.
За ним выходит второй, третий из-под темных сводов переулка. Двое не могут разминуться и бок о бок спешат к воротам… и дальше верблюды идут в беспорядке. Каждый тяжело нагружен скарбом своего владельца, на каждом сидит сетующая женщина с распущенными волосами. И каждый идет к водопою, опускает длинную согнутую шею, пьет жадными глотками, освобождает место другому… и следует за шагами вожака по улице на север.
Теперь идут более бедные, у которых нет верблюдов, со своими ослами. По рядам мусульман пробегает шепот: вот старый торговец травами Щебна со своим белым осликом. Против него нет ненависти; если бы знать как на это посмотрит пророк, можно было бы крикнуть ему: останься! Но прежде чем на это решаются, ослик, миновав водопой, идет путем на север.
Затем идут мужчины; всех женщин, детей и скарб погрузили на животных; для мужчин не осталось ни верблюдов, ни ослов. Они в разодранных платьях, со спутанными бородами и босыми ногами в знак страдания. Печально звучит плач Иеремии, передающийся из уст в уста: Господь Бог стал как враг… И каждый, кто подходит к воротам, кладет ладонь на порог и проводит ею по своим волосам — чтобы унести с собой в изгнание немного пыли из родного города.
Пустынны длинные переулки и дворы, в которых раньше толпился народ; пусты дома, высокие, трехэтажные, со стенами без окон, дома, которые Давуд эль Каинока считал неприступными. Теперь вы видите это, иудеи Ятриба: щит не защита; защита — только меч. Теперь вы видите это. Тот, кто полагается на союзника, стоит один!
Последним в долгом шествии едет молодой Бен Шалом, из узкого переулка он ведет своего серого осла за повод, который ступает очень тяжело под грузом книг и рукописей. Бен Шалом проходит, опустив глаза, только один раз, когда стук копыт лошади пересекает улицу, он поднимает взгляд и видит перед собой седока в зеленом. Он узнает пророка.
— Эй, Мухаммед! — кричит он и указывает на бесконечный поезд изгнанных: первые уже почти достигли конца оазиса, последние еще раз оглядываются у ворот на покинутые жилища. — Ты выгоняешь нас на чужбину, эй, Мухаммед! Как же ты отчитаешься перед Богом в том, что ты сделал?
Пророк осаждает лошадь. Может быть, он вспоминает в этот момент молодого раввина и о том, что тот был не против признать посланца Бога. Может, он хочет ему это ответить, чтобы произнеся слова, выяснить для себя то, что он только неясно чувствует: «Здесь нужен отчет, раввин? Вера в Бога и его посланца как штормовой ветер над пустыней — то, что можно нести, он берет с собой, то, что ему противостоит, он уничтожает. Нужен отчет?» Он сам не мог сказать, задал ли он этими словами вопрос. Ответа Мухаммед не слушает — ни из уст иудея, ни из недр своей собственной души.
Храм в Мекке
(гравюра на меди, Амстердам, 1739)
Страница Корана
(Ирак или Сирия, VIII–IX век)
Если Аллах окажет вам помощь,
то нет победителя для вас,
а если Он вас покинет,
то кто же поможет вам после Него?
Прошел почти год с тех пор как Абу Софиан дал клятву в Каабе отомстить за поражение под Бедром. Войну готовили очень заботливо, дали пройти священному времени паломничества, месяцам перемирия. Теперь можно начинать поход против Медины.
Пять дней шло войско мекканцев по пустыне, не встретив врага, но когда оно приблизилось к горе Оход, расположенной на расстоянии чуть более 10 миль от Медины, то увидели на горизонте первого всадника мусульман, он наблюдал, а затем снова исчез. Тут Абу Софиан приказал разбить палатки. Он повернул своего верблюда назад и крикнул женщинам: «Надевайте украшения! Праздник начинается!»
Вот женщины племени Корейша…
По склону холма они спустились такой походкой, что казалось, будто они начинают танцевать. Женщины ступали босыми ногами, не боясь скорпионов; они боялись их настолько же мало, насколько и воины вражеского заслона. Впереди всех, держа в руках, украшенных браслетами, маленький барабан, идет Хинд, супруга Абу Софиана с глазами как у газели…
Четыре стройные девушки, еще почти дети, вели верблюда, несшего покрытый паланкин святилища эль Оззы. Ветви священного дерева самура служили материалом для паланкина. Он был сплетен из фиолетовых, прекрасно пахнущих, редких пустынных цветов. Глухо и возбуждающе звучит бой барабанов по долине, в которой располагается войско.
Рядом друг с другом держат своих верблюдов Абу Бекр и Омар эль’Ади и рассматривают вражеское войско корейшитов.
— Они привезли с собой женщин, — говорит Таим. — Это означает, что они будут драться без малейшей жалости, до последнего. Под взглядами женщин не убежит и трус…
Темнокожий Омар сравнивает войско врагов и свое собственное. И вновь мекканцы превосходят их в три раза. «У Бедра, — сказал он, — помог Аллах. Может быть он поможет и сегодня…»
— Эй, Абу Софиан! Эй, Омайя!
Омаяд скачет на белом жеребце, три другие лошади стоят наготове позади воинов, если его животное ранит враг, то ему может потребоваться другое. Рабы держат их за поводья, ожидая его зова.
Рабы! — Абу Софиан смотрит направо, налево. Его войско большое; он хотел, чтобы оно было во столько же раз надежнее, насколько по числу превосходит мусульман. На этот раз Мекка вооружила наемников, рабов-негров, отродья из предместий, у которых даже не было чести, чтобы ее потерять… Здесь только половину составляли корейшиты, мужчины из знатного рода, мужчины, кровь которых, как и его самого, закипала от пения женщин, и которые, как и он сам, жаждали мести за Бедр. Даже и этой половины его войска должно было бы хватить, если только пророк волшебством не преодолеет врагов…